Много позже итоговое отношение Тынянова к Гершензону было выражено в письме Г. О. Винокуру от 18 ноября 1924 г.419
Это письмо, отколовшееся от учтенной в ПИЛК группы писем, в которой обсуждалась намеченная (но не состоявшаяся) публикация статьи «Мнимый Пушкин» в журнале «Печать и революция», и остававшееся в семейном архиве420, говорит о том же, дополняет историю текста статьи (чего мы здесь касаться не будем, тем более что беловой текст, предназначавшийся для публикации, остается неизвестным), но наиболее интересный и важный его фрагмент – прямое высказывание о Гершензоне. Внося в статью поправки по памяти (единственный экземпляр был послан Винокуру) и желая смягчить выпад против Гершензона с его знаменитой ошибкой в книге «Мудрость Пушкина»421, Тынянов писал: «Разумеется, фразу о „мудрости Жуковского“ надо выбросить. Тогда было время полемическое, теперь неуместно» (статья относится к 1922 г.) – и продолжал: «<…> в частности, и я люблю Гершензона и считаю его умницей и хорошим писателем422; но его „Гольфштрем“ это не совсем он; а его имени я, кажется, не упоминаю; еслиУказанное выше соотношение мемуарного и собственно автобиографического, «личного» сближает приведенную программу с другой, предусматривавшей, судя по заголовку и формулировке некоторых пунктов, «портреты» и «новеллы» – при редуцированном или отсутствующем «я». Опять-таки следует подчеркнуть, что телеология подобных замыслов заключалась в том, чтобы наметить возможные варианты создания альтернативной художественной прозы; определения «мемуарный» и «автобиографический» здесь в значительной мере условны и, так сказать, псевдонимны. В этом плане мог специально учитываться и упомянутый выше каверинский «Скандалист» с его педалированной установкой на прототип и резким сокращением дистанции между прототипом и героем.
Программа датируется 1929-м – нач. 1930 г.:
Венгеров; Шляпкин. Петроград. Бальмонт в Университете.
Брюсов перед смертью.
Сологуб о плагиате и немцы.
Блок – речь о Пушк<ине> и др.
Ахматова. Гумилев.
Горький.
Маяковский (встреча в гостинице etc.).
_______
Шкловский.
Мандельштам.
Каменский.
Роман Якобсон.
Трубка гр. Толстого.
Зощенко.
Скоморохи (Миша Сорокин, Сторицын, Стенич и др. Зубакин).
Замятин.
Щеголев. Чуковский.
Здесь мы видим имя Замятина, явно по случайности не попавшее в конспект автобиографии, как не назван там и журнал «Русский современник» (во главе с Замятиным и Чуковским), где Тынянов опубликовал две важные статьи, хотя названы «Начала», где он сотрудничал, но не напечатал ничего под своим именем.
Многочисленные тыняновские программы и планы составляли некоторую постоянно пополняемую совокупность потенциальных текстов. Но относительно двух только что приведенных надо говорить и о нереализуемости по цензурным причинам. Если другие функционально подобные тексты более или менее сохраняли свое значение для автора на протяжении 30-х гг. и могли быть в какой-то момент включены в работу, то эти быстро анахронизировались, становясь фактом именно истекшего десятилетия, – по мере того как оставалось все меньше возможностей говорить об ОПОЯЗе или ГИИИ, тем более о «бегстве Шкловского» в марте 1922 г. в связи с арестами эсеров423
, как и о Гумилеве или Г. Маслове (служившем у Колчака), о высланных за границу или эмигрировавших – и по мере того как прототипы будущих мемуарных персонажей становились жертвами репрессий. Из дневника Чуковского явствует, что в начале 30-х гг. опасения цензурных осложнений и идеологических нападок повлияли даже на судьбу замысла очередной исторической прозы Тынянова: «Писать книгу о русских участниках Великой французской революции я не решаюсь. <…> Скажут: Анахар<сис> Кло<о>тц это Троцкий, очереди у лавок – это наши „хвосты“ и т. д. Опасно. Подожду» (запись от 21 ноября 1932 г.)424. Понятно, что мемуарно-автобиографические замыслы в их первоначальном виде тем более становились и к 1939 г., когда он набросал автобиографический очерк, уже были полностью нереализуемы.