Избранные труды по русской литературе и филологии

В заключение укажем еще на одну группу высказываний, которые, представляя, казалось бы, периферию системы воззрений, помогают понять механизм перехода от одного ее состояния к другому (грубо говоря, от «раннего» к «позднему» – в этом плане они могут быть осмыслены и типологически). 2 мая 1833 г. Вяземский писал Д. П. Северину: «Все не то, что было. И мир другой, и люди кругом нас другие, и мы сами выдержали какую-то химическую перегонку. <…> Некому сказать ты, нечего назвать „наше“»[289]. Сформулированное здесь общее представление о «другом мире» за пределами данного текста конкретизируется. Яркий пример такой конкретизации дает рецензия Вяземского на поэму Э. Кине «Наполеон», опубликованная во II томе «Современника». Изменения в сфере исторического знания определяются следующим образом: «История была прежде жертвоприношение, апофеозное служение; ныне она сомнение, изобличение и отрицание». К тому же типу явлений отнесена «стоглазая и сторучная журналистика, которая лежит на пороге храма славы»[290] (далее, между прочим, следует стих Тредиаковского, взятый Радищевым в качестве эпиграфа к «Путешествию из Петербурга в Москву»). В этой связи нетрудно указать целый ряд реальных обстоятельств общественной ситуации и литературной борьбы (активность коммерческой журналистики, критика, направленная против «Истории государства Российского» и др.), но репрезентативность высказываний данной группы должна быть вскрыта и на более абстрактном уровне. Семантическая основа их – отождествление антитез «прошлое – настоящее (и будущее)» и «свое – чужое», т. е. в конечном счете противопоставление биографического и исторического времени. На этой основе надстраиваются соответствующие оценки, причем фиксируется не столько развитие новых явлений, сколько «инобытие» старых, – феномен, который мыслился Вяземским, а также и Пушкиным, как результат некоторого упадочного культурного эксцесса – нарушения границ тайного и явного, установленного и дебатируемого, условного и мотивируемого (наконец, «поэзии» и «прозы»). Риторическая интродукция, открывающая цитированную рецензию Вяземского, посвящена обоснованию (в данной связи важно именно оно) тезиса «наши времена не эпические»: «эпическое суеверие» стало невозможным, поскольку «наш век допытлив, последователен, до крайности привязчив, мнителен, правдив и если лжет, то разве самому себе, и то из безусловной, фанатической любви к истине: а где клятва, там и преступление»[291]. Еще ранее, 4/16 октября 1834 г., Вяземский, давний сторонник гласности, с явным сожалением писал Д. Г. Бибикову: «<…> теперь нет закулисной политики: вся политика видна каждому с площади и всенародно преподается телеграфическими движениями и газетными станками. Сегодняшняя тайна кабинетов имеет завтра свою разгадку в журналах, а иногда еще и вчера»[292]. Отсюда же ироническое и отрицательное отношение к «соблазнительной» литературе «записок», которое выразил Пушкин в заметке «О записках Самсона» (вскоре он использовал эту тему в специальных целях борьбы с Булгариным). Вяземский еще в 1828 г. назвал свое время «Век литографий, пароходов, / Fac simile, Записок век» («Послание к А. А. Б. при посылке портрета»), а в рецензии на поэму Э. Кине в числе антиэпических явлений указал и записки герцога Сен-Симона.