Избранные труды по русской литературе и филологии

Насколько можно представить, Тынянов с его склонностью ко всяческой деканонизации, снижению и пародированию снабдил бы свои «портреты» и «новеллы» немалой дозой остраняющей иронии[425]. В списке прототипов есть те, к кому он относился по тем или иным основаниям или обстоятельствам отрицательно, – П. Е. Щеголев, В. О. Стенич, названный в одном из писем Шкловскому «самым настоящим Киже»[426], – вопреки не подлежавшей, казалось бы, сомнению реальности его переводческой работы, благодаря которой, в частности, Тынянов открыл для себя Дос Пассоса[427]. Эта неприязнь восходит, по-видимому, к каким-то ранним впечатлениям, высказанным в разговоре с Кавериным об известной статье Блока, когда Тынянов настаивал, что Стенич не денди, а сноб[428]. Кроме того, он мог видеть в Стениче соперника на ниве острословия и «устной словесности». Впрочем, что касается «скоморохов», в их «пользу» должно было бы сказаться особое тыняновское понимание «скоморошества»[429]. Легко предположить, что замысел подразумевал и связь Стенича и П. И. Сторицына с их «старшими» литературными спутниками – соответственно с Зощенко (названным в программе как раз перед «скоморохами») и Бабелем[430].

Повествовательная тональность автобиографии была бы, вероятно, иной, и возможно, что в этом отношении очерк 1939 г. удерживает черты первоначального замысла.

Несмотря на нараставшую в течение 30‐х гг. «отрицательную потенциальность», мемуарно-автобиографические замыслы имели «внутреннее» значение в кругу поисков альтернативной прозы. Они, в частности, позволяли Тынянову отнестись к собственной биографии как к источнику, «документу» – и применить в этой новой ситуации свои формулы соотношения документа и исторической реальности.

О поисках позиции «я» и модуляциях автобиографического – мемуарного – художественного можно судить по рассказу «Бог как органическое целое»[431], одному из тех опытов, в которых Тынянов стремился осуществить намерение «писать совсем маленькие вещи». Персонаж носит подлинное имя прототипа – это Н. О. Лосский, упомянутый в программе автобиографии наряду с другими профессорами Петербургского университета, а в момент публикации работавший в Праге (после известной коллективной высылки 1922 г.). Не исключено поэтому, что рассказ связан с посещением Праги автором, хотя самого Лосского там в это время, по-видимому, не было[432]. К биографическим реалиям следует добавить, что Тынянов и Лосский происходили из одних и тех же мест в Латвии (Латгалии), входивших в конце XIX в. в состав российской Витебской губернии, а один из родственников по материнской линии, на подражании которому юный Тынянов оттачивал свое знаменитое впоследствии мастерство имитации, учился в Петербургском университете вместе с Лосским и рассказывал о нем в семье Тыняновых (он и жил в родном ему Витебске – городе, где прошли отроческие и юношеские годы Лосского)[433].

Тема лекции Лосского в рассказе – «о боге как системе органического целого» – передана (как и в заглавии) с ироническим сдвигом по отношению к действительной: 20 марта 1920 г. в Вольфиле (в помещении Дома искусств) Лосский прочел доклад «Бог в системе органической философии»[434], который излагал и развивал положения книги «Мир как органическое целое» (М., 1917; работа впервые опубл. в 1915 г.; следующей работой была «Материя в системе органического мировоззрения» – М., 1918). В мемуарах философа, комментариях к ним его сына Б. Н. Лосского и его же недавно опубликованных воспоминаниях подробно говорится об этой лекции и прениях[435], благодаря чему легко увидеть, сколь сильна деформация материала (впрочем, очевидная) в рассказе, конструктивная мысль которого – приведение ситуации к абсурду и затем ликвидация, отмена ее явлением Поэта. Б. Н. Лосский замечает, что Тынянов сводит «свою сонату с allegro vivace на andante, ведущее к ее заключению и центру тяжести».

Блок введен в амплуа «незнакомца» (романтическая ипостась поэта), но с узнаваемыми для современников атрибутами – черный пиджак и белый свитер (сравнение со «средневековым воротником которого-то столетия» поддерживает романтический ореол)[436]. Тынянов как бы реализует вывод своей статьи о Блоке: «Эмоциональные нити, которые идут непосредственно от поэзии Блока, стремятся сосредоточиться, воплотиться и приводят к человеческому лицу за нею» (ПИЛК. С. 123). В то же время этот человек, стоящий «опираясь ладонями о колонну <…> совершенно неподвижно», дан как памятник самому себе. «Я», говорящее о человеке у колонны[437], тяготеет к статусу условного рассказчика-свидетеля; но в последней фразе текста, называющей имя «незнакомца», «я» выступает уже в качестве реального автора: «Так я в первый раз увидел Блока». Рассказ сделан так, что ни лекция Лосского, ни скандал среди слушателей не составляют сюжетного события. Оно привнесено последней фразой – из биографии автора. Текст, оставаясь рассказом, становился и мемуарным свидетельством, и автобиографическим фрагментом.