Избранные творения

XI. Когда же у матери все дети выросли, кончились заботы об их воспитании и дальнейшем устройстве, и то [имущество], которое отягощало [ее] земными попечениями, в основном было распределено между детьми, тогда, как было уже сказано, жизнь девы сделалась для матери образцом, [направив и ее] к житию столь [же] любомудренному и безбытному. [И она, убелив мать] отказаться от всех своих привычек, возвела ее в собственную меру смиренномудрия и подготовила к тому, чтобы вступить на равных в сообщество дев, с тем, чтобы и пища, и постель, и все необходимое для жизни было у них поровну и всякая разница положений была в их жизни устранена. И такова была уставность их жития, и столь высоко любомудрие, и [столь] благочестивы занятия, в которых проводили они дни и ночи, что [все это] превосходит всякое словесное описание. Ибо [жили они], словно души, смертью освобожденные от тел, а также от всех земных забот — именно так жизнь их была удалена и очищена от всякой житейской суетности и строилась в подражание житию ангельскому. Не замечалось в них ни гнева, ни зависти, ни ненависти, ни презрения, и ничего другого в том же духе; само стремление к суетному: к чести и славе, [внешнему] блеску, роскоши и всему подобному — было отринуто. Негой же было воздержание, славой — безвестность, богатством — нестяжание и умение всякий вещественный избыток, словно прах, отряхнуть от тел, и не было в жизни ничего, что считалось бы за дело, а не за поделье, кроме как о божественном попечение, да молитва непрестанная, да несмолкаемое славословие, равно продолжавшееся на протяжении дня и ночи, — все это было и дело, и от дел отдохновение. Какое слово человеческое способно изобразить таковое житие, когда протекало оно на грани естества человеческого и бестелесного? Ибо степень свободы от человеческих страстей превосходила естество человека, хотя в теле пребывание, в зримом образе явление, органами чувств обладание — [все это] ангельскому бестелесному естеству уступало. Впрочем, можно было бы отважиться сказать, что различие это несущественно, затем что, живя во плоти, они, по подобию сил бестелесных, не отягощались бременем тела, но их состояние (ζωη) было вышеестественным и надмирным, сопредельным с силами небесными. Срок же такого жития был немалый, и успехи [лишь] возрастали со временем, поскольку любомудрие прирастанием чаемых благ возводило [их] к еще большей чистоте.

XII. И был ей первым помощником в стремлении к высокой этой жизненной цели один из единоутробных братьев, по имени Петр, [рождением] которого был положен предел родовым мукам матери. Ибо был он последним отпрыском родителей, одновременно сыном и сиротой нареченным. Ведь как только он появился на свет, ушел из жизни отец. И тогда старшая из сестер — о которой наш рассказ, — забрав его, малое время после самого рождения питавшегося от сосцов, у кормилицы, стала вскармливать сама и дала ему наилучшее воспитание, с младых ногтей приохотив его к священным наукам, чтобы не позволить его душе уклониться во что–либо суетное. Но, сделавшись для мальчика всем: отцом, учителем, детоводителем, матерью, советчицей во всяком добром деле, — она вырастила его таким, что он еще до того, как вышел из детского возраста, еще в цветущую пору нежного отрочества уже устремился к высокой цели любомудрия. И по природной одаренности он приобрел навык во всяком ручном ремесле, без руководителя в совершенстве осваивая любое дело, обучение которому обычно дается с трудом и со временем. Погоней же за внешним знанием он пренебрег, считая природу достаточным учителем во всякой благой науке. И так, всегда беря пример с сестры и считая ее образцом всего благого, он до такой степени преуспел в добродетели, что своими достижениями на этом поприще, казалось, не уступал великому Василию. Однако все это было в более позднее время. Тогда же он заменял матери и сестре всех [прочих], помогая им приблизиться к жизни ангельской. Когда однажды случился жестокий голод и многие, привлеченные молвой о благотворении, отовсюду стекались в их уединенный приют, он, со [своей] находчивостью, сумел так умножить кормления, что от толп посетителей пустынь казалась городом.