Избраное

Правый конвоир жестоко мял в руке свой карабин. Он хотел крикнуть какие-нибудь слова товарищу. Взрывы гудели в костях, заглушая мысли. Самолеты брили воздух близко над головой. Хотелось спрятаться от них, бежать. Но скрыться невозможно. Ему казалось, что его видит вся эскадрилья. Он чувствовал себя высоким, как дерево.

Вокруг горели леса. Нельзя бежать в Тха-Ду — там жандармы. Повешенный болтается на дереве Риу.

Левый конвоир жестоко мял в руке свой карабин. Самолеты близко над головой. Буря огня. Внизу под холмом все сгорели. Сейчас надо умирать.

 — Эхе-эхе-ээ!..

Он пытался крикнуть слова, но ветер тотчас же срывал их с губ, превращая в неразборчивый звонкий вопль.

Конвойные стали говорить руками и лицом. Их разговор длился, Как странная пляска под гул барабанов, в глазах капитана Аратоки. Движение лица и рук заканчивалось обрывками слов, вырванными ветром:

 — …убивать себя.

 — … и его… Два…

 — …два патрона есть.

 — …колоть…

 — …я оставил нож.

 — …душить.

 — …нет. Меня.

 — …я стреляю в твой лоб.

 — …да.

 — …и потом в себя.

 — …прощай!

 — …япона нет патрон убить.

 — …да.

 — …извините меня — левой рукой.

 — …извини за труд — меня убивать.

 — …извините меня. Прощай!

 — …прощай!

Аратоки увидел, как правый конвойный поднял ружье, воткнул дуло в лоб другого и потом себе в живот. Бесшумно, потому что хлопки выстрелов не были слышны в общем гуле, свалились один за другим. Застрелил товарища, потом себя. Теперь капитан ничему не удивлялся. Он стоял на холме…

Затихло.

Он почувствовал боль в коленях, разбитость, сухость во рту, сонливость от страшных превращений дня.

И пошел к вершине холма по дороге к спасенью.

Слепой ребенок
Ловит пестрых мотыльков.
Мама, в сетке маквица!
Посмотрела: жирный хрущ.
Точно так нас ловит смерть.

(Песня)

8 VII 1941

Глава восемнадцатая ВОЗВРАЩЕНИЕ

Привезенный на аэродром в пулеметной кабине бомбовоза, Аратоки все еще был оглушен.

Усталый и отяжелевший, он крикнул денщику: «Сними сапоги!» Свалился на матрац и забыл все. Потом он раскрыл глаза, разбуженный невнятным чувством досады. Посмотрел на часы, лежавшие рядом на полу. Оказывается, он спал четыре часа. Крикнул денщика, — его не было. Во рту жгло, тело чесалось от сна. Выпил воды. Болели все кости. Стал хмуро одеваться.

«Что-то случилось плохое … Достать другие штаны — все в бензине… Экая ссадина! Ну-ка, надо продезинфицировать… Ай, щиплет!.. Какая беда с правым сапогом!.. Где другая пара?.. Ах, да, я подарил ее тому парню… Пришпилить чем-нибудь?.. ничего не выйдет… Нет… Никто не может об этом знать …

А если поймают мужика и он все расскажет… Но никто из них не понял моих слов… Кроме того, я могу отречься…»

Аратоки вышел во двор. Сверкала земля. Недавно прошел дождь. Под дальним холмом из ангаров выкатывали черный громадный самолет. Смеркалось. Из дома командира эскадрильи неслось тявканье рояля. Мотив был европейский, и игравший показывал некоторую технику, но рояль был зверски расстроен.

«Слышал я крик и слабый плеск, видел пляску струй, дым кирпичных рощ…»

«Это, должно быть, госпожа Камегучи упражняется».

Сейчас Аратоки ненавидел весь мир.

Солдат, бежавший через двор со свертком бумаг, вытянулся и отдал честь. В глазах его Аратоки заметил любопытство, когда он посмотрел на разодранный правый сапог капитана.

— Стой!.. Как отдаешь честь с пакетом? Рожу кверху! Стой! Не сгибай левую руку! Не дыши, как трубка! Скажешь, что по моему распоряжению ты — на двое суток.

Так!

Подошел к материальному складу.

— Здравствуйте, капитан-сударь!

— Господин начальник хозяйственной части, я к вам.

— За приварком, как говорится?

— Дело военное, знаете, придется выдать мне новую пару сапог.

— За вами числится одна лишняя, господин капитан.

— Извините, повредил в операции, господин старший лейтенант.

— Придется уж. Подпишите акт об износе сапог.

Разговор был скучный и неприятный. Аратоки чувствовал себя неловко. Начальник хозяйственной части говорил покровительственно и слишком фамильярно улыбался для такого маленького дела, как выдача пары сапог. Невольно и Аратоки делал лишние движения и вежливо смеялся. У него было чувство, что сегодня на операции произошло что-то позорное и весь гарнизон уже об этом знает.

На самом деле Аратоки мог не беспокоиться о паре сапог.

В то самое время, как он спал, просыпался, распекал солдата, запивал водой изжогу, извинялся, во всей Японии для него ковалась слава.

Через час после его возвращения начальник гарнизона и подполковник Садзанами проехали в Особую высшую секцию. Еще через два часа пухлый, с губами девочки, телефонист Фузан, дежуривший в эту ночь на линии, подходил к столу: