Избраное

Но мальчик и его друзья предпочитали область «внешне-материальную». Катались на рикшах за город, к теплым серным ключам. Пускали на школьном спортинг-поле модели планеров. Играли в бэз-болл. Зимой ходили в горы на лыжах. Еще няньки по утрам отводили их в колледж, а они уже компаниями посещали дешевых женщин.

Умерла его мать, — ему было тогда пятнадцать лет, носил дома белое, траур. Говорил приглушенным голосом. На самом деле не слишком горевал, думал о кинематографе, о прогулках на ключи, об отметках в школе. Был рад, когда кончился казенный срок грусти и можно было снова улыбаться, громко говорить.

В это время он стал сознавать себя. Он заметил, что в нем мало похожего на людей, о которых говорится в школьных поучениях. «Да, я благоразумный человек, я обыкновенный человек, и все люди такие, они только лгут или скрывают это».

Кончив колледж, он не болтался долго без дела. Другие товарищи одинакового с ним имущественного положения или помогали отцам, работая за конторкой, на складе, подручными, или трудолюбиво зубрили, надеясь наукой выколотить себе карьеру. Загадывали далеко на будущее, мечтая из адвокатских писцов стать министрами.

Аратоки несколько раз вежливо улыбнулся, несколько раз снес унижение, поехал вместе с восемнадцатилетним племянником Ямамото справлять гражданское совершеннолетие, был представлен виконту. И вот он оказался учеником авиационной школы, академистом, членом касты, куда приняты только дети высшего офицерства. И вот — уже чин капитана…

Счастливец, Аратоки! Молодец-парень, Аратоки!

Опять земля уходит с востока на закат,
Наполненная сором и шорохом ростков,
Опять по ней гуляют, как двадцать лет назад.
Волнистый серый ветер и тени облаков.

Твой облик затерялся в толпе растущих лиц,

Твой голос еще слышен сквозь мрак густых плотин.
Все странно изменилось от чрева до границ,
И только ты остался попрежнему один.

Ты выброшен на берег. (О жалостный улов!  —

В мои невод затянуло мешок твоих костей,
Набитый скучной дрянью давно угасших слов,
Любви, тоски, сомнений, опилками страстей.)

Ты равнодушен к миру, и мир тебя забыл.

Он движется — и баста! А ты упал — и мертв.
И кто теперь запомнит, кем стал ты, что ты был,  —
Ни рыба и ни мясо, ни ангел и ни чорт.

(Пат Виллоугби)

Глава двадцатая ОЗАРЕНИЕ

В Особой секции появились начальник воздушного гарнизона и подполковник Садзанами. Капитан Момосе сидел за сводками в своем кабинете.

 — Благодарю вас.

 — Да, поздравляю. Решительная победа. Бандитизм в районе Кентаи можно считать истребленным.

Рассказав о катастрофе с самолетом и о спасении капитана Аратоки, они хотели уходить.

 — Стойте, господа, с вашего разрешения могу ли я просить вас о совместном докладе с кионсанской Особой секцией нашему правительству?

 — Вот как?

 — Как вы смотрите на истоки бандитского движения?

Господа воздушные офицеры никак не смотрят на бандитское движение. Обыкновенные мужики корейцы — эти бандиты. Такой же точки зрения до оих пор держался и капитан Момосе, в своих разработках довольно четко выявлявший причины крестьянских возмущений для каждого отдельного случая.

Но сейчас его охватило состояние какого-то волнения, я бы сказал — озарения. Мысли мучительно повторялись в нем, и он чувствовал, что вот-вот ухватит нужное ему.

«У удачников не болят зубы, господин Момосе… К чему приводят ваши сводки?.. Правительство ждет от нас с вами широких обобщений»…

«Будь приснопамятна Хираока госпожа, как листья лотоса бросившая голос свой в озеро смерти!..»

 — Я должен сказать вам, что в последние месяцы Особая высшая секция имела дело с печальным явлением, борьба с которым завершилась только сегодня. Близорукому взгляду могло казаться, что в отдельных бандитских вспышках мы имеем дело с простым проявлением невежественного крестьянского недовольства, непонимания того, что распоряжения правительства могут служить исключительно ко благу туземцев. Так думали и мы, но в последнее время мы имеем… эээ… оказывается, как бы сказать, заговор…

 — Какой же это заговор, капитан?