Избраное

Пораженные звуком гудка, животные на всем скаку останавливались. Они стояли на месте всегда только мгновение — с десяток или больше красивых коз. Насторожив желтые ушки и косясь вполоборота на нас, они вздрагивали всей своей песчано-желтой шкуркой…

Поймав это мгновение, можно было нажать спуск и выстрелить из винчестера, а потом антилопы неслись от нас прочь во весь опор.

Добычу мы подбирали на обратном пути. Высший шик охоты состоял в том, чтобы догнать стадо. Ветер так и свистел во всех щелях машины во время погони.

Иногда мы по сто километров подряд не произносили ни слова, кроме самого необходимого, но не замечали этого, увлеченные яростью погони.

 — Хочешь пить, Панкратов?

 — Спасибо, уже пил кумыс. Б ери леденцы.

 — Спасибо. Московские?

 — Уланбаторские.

 — Спасибо.

И снова мы молчали целый час, слушая восхитительный стук мотора и звенящий монотонный крик пустынных соек. Однажды мы долго гнались за куланом. Это было стройное животное с тонкими ногами, с ушами немного длиннее, чем у лошади, и с короткой торчащей гривой. Рыжеватая шерсть серого оттенка переходила на его спине в изящную чернобурую полоску.

Услышав гудок, он остановился и несколько времени наблюдал, а потом ушел в холмы беспечной рысью, мотая головой; мы на машине не могли догнать его.

Главной нашей мечтой, заветной целью охоты было встретить когда-нибудь «хаптагая» — дикого верблюда, живущего в недоступных автомобилю песках.

 — За это год жизни отдал бы, честное слово! — сказал председатель.

Незаметно пустыня меняла свой характер.

Я знал теперь в лицо почти всех жителей города и даже многих кочевавших в окрестностях степняков. Прибывшие из соседнего монастыря ламы вежливо здоровались, когда я проезжал верхом по главной улице Дзун-хото. Мое лицо покрылось темным загаром. Когда я надевал на голову монгольскую шапку-ушанку, я мог сойти за гобийца. Даже Дава вынужден был признать, что «Панкратта» (он так меня называл) стал «совсем веселее, другой человек».

Наконец пришел ноябрь, время перегонки стад на зимовья. С вечера холмы были желты. Служащие конторы еще жили в летних юртах. По площади бегали полуголые дети, роясь в песке. Ночью внезапно ударил буран, началась непогода.

В течение трех месяцев в Гоби стояли морозы, падал сухой снег, дул ветер. Над «байшинами» неслись тучи песчаной пыли. Снег, смешавшийся с пылью, покрыл город грязно-желтым налетом. Дневной свет принял коричневый оттенок, и на улицах песчаные вихри слепили глаза.

Горожане, нахлобучив на себя все, что могли, сидели в домах и юртах. Даже когда в очагах пылали угли, холод внутри жилищ был так силен, что ломти пресного хлеба, усеянные ледяными блестками, трещали на зубах.

Потом пришла весна, странная, сухая гобийская весна. Юго-западные ветры подули из Китая, как мехи гигантской кузницы. Поверхность земли курилась. Можно было наблюдать любопытное явление: снег, лежавший в ложбинах, не таял, а испарялся в воздух.

За какой-нибудь месяц степь поросла высокой травой, однолетним кустарником, желто-розовыми цветами.

Между тем важные политические события происходили поблизости от Нижнего Гоби. В апреле месяце японцы начали наступление на Внутреннюю Монголию; с холма, на котором стоял двор Нефтеэкспорта, видны были кочевые обозы, двигавшиеся по краю горизонта на восток: вероятно, беженцы из захваченных областей. Как-то вдоль границы проехала колонна японских моторизованных войск и скрылась за холмами. Ночью степь была потревожена заревом пожаров. У монгольского пограничного поста собирались толпы иностранных кочевников, моливших пропустить их на территорию республики.

Через два дня я увидел в бинокль отряд всадников с развернутыми китайскими знаменами, проскакавший по направлению к Да-Шену. Это были партизаны.

В другой раз близ границы показались три японских броневика и, порыскав по степи, ушли назад.

Японцы заняли дашенский оазис. В полукилометре от монгольского пограничного поста был виден их патруль: прорезиненная палатка, пулеметы перед входом.

В течение половины мая вдоль границы целыми днями двигались отряды моторизованных войск и уходили за холмы.

Бои партизан и японцев вызывали нескончаемые разговоры между кочевыми политиками. Жителю отдаленных юрт ничего не стоило оседлать коня и поехать за сто километров в знакомое кочевье, чтобы поделиться новостями о войне. Японская наглость, хитрость, вероломство были на языке у всех.

Приехал за бензином из соседнего монастыря лама со сморщенным лицом.

 — Нечто рассказывают, — разглагольствовал он с кладовщиком на дворе, — нечто летит с ветром… Когда долго моешь богов, то сам прикасаешься к святости… Кстати говоря, настоятель монастыря осведомляется — не слышно ли в городе политических новостей?

По вечерам приятели Давы собирались в контору послушать радио. Ждали китайских газетных сводок. Известия о японских поражениях встречали приветствиями и детским радостным смехом. Печальные сообщения сопровождали молчанием.