Издержки хорошего воспитания

Занавес отделяет на сцене укромный уголок — кабинет на первом этаже; большую часть кабинета занимает уютный кожаный диван. В центре и по краям висят маленькие бра, над самим ложем — портрет очень старого и очень величественного джентльмена в духе шестидесятых годов девятнадцатого века.

Из-за сцены доносятся звуки фокстрота.

Розалинда сидит на диване, слева от нее — Говард Гиллеспи, недалекий юнец лет двадцати четырех. Очевидно, что он очень несчастлив, а ей довольно скучно.

Гиллеспи(невыразительно): Как вы можете говорить, что я изменился? Мои чувства к вам те же, что и прежде.

Розалинда: Но вы для меня уже не тот, что прежде.

Гиллеспи: Три недели назад вы говорили, что я вам нравлюсь, потому что я такой пресыщенный, такой равнодушный, — я до сих пор таков.

Розалинда: Но не для меня. Раньше мне нравились ваши карие глаза и тонкие ноги.

Гиллеспи(сокрушенно): Они и сейчас тонкие и карие.

Розалинда: Я думала, что вы не ревнивы. А теперь, куда бы я ни пошла, везде натыкаюсь на ваш взгляд.

Гиллеспи: Я люблю вас!

Розалинда(холодно): Мне это известно.

Гиллеспи: И вы уже две недели не даете себя поцеловать. Я всегда думал, что стоит поцеловать девушку — и она… она… завоевана.

Розалинда: Эти времена миновали. Меня надо завоевывать заново каждый день и каждый час.

Гиллеспи: Неужели вы серьезно?

Розалинда: Вполне, как обычно. Раньше было два вида поцелуев. Первый — это когда девушку целовали и бросали, а второй — когда ее целовали и делали предложение. Теперь появился третий вид — мужчину целуют и бросают. Если в девяностых мистер Джонс бахвалился, что целовался с девушкой, каждому было ясно, что у него с ней все кончено. Если мистер Джонс образца тысяча девятьсот девятнадцатого года говорит то же самое, то всякому ясно, что ему никогда больше ее не целовать. Учитывая достойное начало, теперь любая девушка может взять верх.

Гиллеспи: Но зачем вы играете мужчинами?

Розалинда(доверительно наклоняется вперед): Ради самого первого мгновения, когда в нем вспыхивает интерес. Тот самый миг — о, до первого поцелуя лишь слово, произнесенное шепотом, — который стоит всего остального.

Гиллеспи: А потом?

Розалинда: А потом ты заставляешь его выложить все о себе самом. И очень скоро единственным его желанием будет остаться с тобой наедине — он хандрит, ему не нужны ни борьба, ни игра — ты победила!

Входит Доусон Райдер. Ему двадцать два, он красив, несколько холоден, богат, верен себе, да, он зануда, но зато готов к успеху и не сомневается в нем.

Райдер: Надеюсь, что сейчас мой танец, Розалинда.

Розалинда: Конечно, Доусон. Мистер Райдер, это мистер Гиллеспи.

Они пожимают руки, и Гиллеспи уходит в чрезвычайно подавленном настроении.

Райдер: Вечеринка ваша, по всему, складывается удачно.

Розалинда: Правда? Я не замечала. Я устала, вы не откажетесь посидеть здесь?

Райдер: Откажусь? Да я в восторге! Мне противна сама идея суеты в отношениях. Вчера свидание с девушкой, сегодня свидание, завтра — снова.

Розалинда: Доусон!

Райдер: Что?

Розалинда: Интересно, вы уже знаете, что любите меня?

Райдер(остолбенев): Что? Э-э… Ну, скажу я вам, вы меня поражаете.

Розалинда: Потому что я, знаете ли, тот еще подарочек. Любой, кто на мне женится, хлопот не оберется. Я гадкая, ужасно гадкая.

Райдер: Ну, я бы так не сказал.

Розалинда: Да-да! Я такая — особенно с самыми близкими людьми. (Встает.) Идемте. Я передумала и хочу танцевать. Мама, наверное, уже сердится. (Начинают танцевать.) А в Хартфорде танцуют шимми? (Уходят.)

Входят Алек и Сесилия.

Сесилия: Это только с моим счастьем удается в перерыве оказаться рядом с собственным братцем.

Алек(мрачно): Если не хочешь, я могу уйти.

Сесилия: О господи, нет! С кем же я тогда начну следующий танец? (Вздыхает.) Балы поблекли с тех пор, как уехали французские офицеры.

Алек: Я надеюсь, что Эймори не влюбился в Розалинду.

Сесилия: Почему? Я думала, ты этого хотел.