Издержки хорошего воспитания

Так или иначе, давайте пока не будем оспаривать у Мерлина справедливость обретенной им новой впечатляющей самооценки. Он достиг цели. К тридцати годам занял положение не из последних. В тот вечер он покончил с работой в самом лучезарном настроении, потратил в кулинарии Брэгдорта всю наличность на роскошную снедь и, пошатываясь от тяжести четырех громадных бумажных пакетов, устремился домой, воодушевленный великой новостью. Событие ничуть не было омрачено тем, что Олив из-за тошноты почти ни к чему не притронулась и сам Мерлин в борьбе с четырьмя фаршированными томатами причинил себе не слишком болезненный, но бесспорный вред, а все припасы в холодильном ящике без льда на следующий день протухли. Впервые со свадебной недели над Мерлином сияло небо, исполненное безоблачного спокойствия.

Новорожденного окрестили Артуром; жизнь обрела достоинство и смысл, постепенно в ней образовалось средоточие. Мерлин и Олив добровольно отступили в собственной вселенной на второй план, но утрата личностного начала была возмещена тем, что они начали испытывать что-то вроде первобытной гордости. Загородного дома не появилось: его заместило месячное пребывание в пансионе в Эсбери-парк; каждое лето, когда Мерлин брал двухнедельный отпуск, это путешествие по-настоящему радовало — в особенности было приятно, оставив спящего ребенка в просторной комнате с видом, условно говоря, на море, прогуливаться вдвоем среди толчеи по дощатому настилу на пляже: Мерлин попыхивал сигарой и пытался выглядеть дельцом с годовым доходом в двадцать тысяч.

Не без тревоги отмечая, что дни растягиваются, а годы бегут все быстрее, Мерлин встретил тридцать первый год, потом тридцать второй и потом едва ли не скачком очутился в возрасте, в котором после всех старательных промываний едва-едва набирается малая горстка драгоценных крупиц юности: ему исполнилось тридцать пять. И однажды на Пятой авеню Мерлин увидел Кэролайн.

В солнечное, цветущее пасхальное воскресенье всю улицу заполнил поток белоснежных, как лилии, нарядов, праздничных костюмов и расцвеченных апрельскими красками модных шляпок. Наступил полдень: из широко разинутых, будто рты, дверей соборов — Святого Симона, Святой Хильды и церкви Посланий Святых Апостолов — хлынул народ; над толпами витал счастливый смех, когда люди встречали знакомых, весело болтали на ходу или махали белыми букетами ожидавшим шоферам.

Перед церковью Посланий Святых Апостолов выстроились все двенадцать членов приходского управления: они исполняли освященный временем обычай раздачи пасхальных яиц с начинкой из пудры тем, кто впервые присутствовал на службе в этом году. Вокруг радостно резвились тысячи две на диво ухоженных детишек богатейших семейств: благопристойные и благовоспитанные, в кудрявых завитках, сиявших подобно искристым бриллиантам в колечках на пальцах своих матерей. Сентиментальность напоминает о детишках бедноты? Да-да, но дети богачей — они же умытые, опрятные, благоуханные, загорелые на загородном солнце, а главное, переговаривающиеся негромкими, комнатными голосами.

Малышу Артуру — ребенку из среднего класса — исполнилось пять лет. Неприметный и никем не замечаемый — с носом, навеки омрачившим все упования на будущее греческое совершенство, он крепко уцепился за теплую липкую руку матери, и все трое, с Мерлином по другую его сторону, продвигались в толпе, расходившейся по домам. На Пятьдесят третьей улице, с двумя соборами, образовался самый плотный затор. Шаг пришлось вынужденно замедлить настолько, что даже малышу Артуру не составляло никакого труда не отставать. Именно там Мерлин заметил темно-пурпурное ландо с блестящими никелированными деталями: медленно скользнув к обочине, оно притормозило. В ландо сидела Кэролайн.

Она была в черном облегающем платье с отделкой цвета лаванды, выше талии рисунок — корсаж из орхидей. Мерлин вздрогнул и испуганно уставился на Кэролайн. Он встретился с этой девушкой впервые за восемь лет, прошедших со дня его свадьбы. Но девушкой она больше не выглядела. Она казалась все такой же стройной — или, наверное, не совсем такой: былая мальчишеская развязность, подростковая дерзость исчезли вместе с ранним румянцем. Но красота осталась прежней; облик Кэролайн излучал чувство собственного достоинства и очаровывал счастливо достигнутыми двадцати девятью годами: она сидела в автомобиле с такой полнейшей непринужденностью и таким самообладанием, что у взиравших на нее не могло не захватить дух.

Кэролайн вдруг улыбнулась — давней улыбкой, праздничной, как этот пасхальный день, убранный цветами, улыбкой еще более приветливой, однако не столь сияющей и сулившей множество обещаний, какой она впервые улыбалась Мерлину в книжной лавке девять лет тому назад. Улыбка таила холод, разочарование и опечаленность.