Издержки хорошего воспитания

— Кто угодно, только не ты.

— Тут, насколько мне известно, кроме меня еще двое.

На секунду сердце Уэссела ухнуло вниз: с юмором он, похоже, переборщил, поскольку кавалеры, кажется, всерьез вознамерились проткнуть насквозь и его самого.

— Я слышал на лестнице чьи-то шаги, — поспешно добавил он, — минут пять тому назад, не меньше. Но подниматься наверняка никто не поднимался.

Уэссел начал было объяснять, насколько его захватила «Королева фей», однако его посетителям — во всяком случае, в данный момент, — как и великим святым, было решительно не до культурного наследия.

— А что произошло? — задал вопрос Уэссел.

— Насилие, вот что! — рявкнул раненный в руку. Глаза его, как Уэссел не мог не заметить, дико блуждали. — Над моей сестрой. О Господи милосердный, дай нам только отыскать этого негодяя!

Уэссел поморщился:

— И кто же насильник?

— Бог весть! Понятия не имеем. А что это за люк в потолке? — вдруг спросил раненый.

— Он давно заколочен. Его не открывали уже несколько лет.

Уэссел подумал о стоявшем в углу шесте — и у него засосало под ложечкой, однако крайнее отчаяние визитеров притупило их сообразительность.

— Если ты не циркач, то без лестницы тут делать нечего, — вяло пробормотал раненый.

Его спутник разразился истерическим смехом:

— Циркач? О да-да, циркач! О да…

Уэссел воззрился на обоих в изумлении.

— В том-то и трагедия, — продолжал хохотать второй кавалер, — что как это ни смешно, но забраться туда смог бы только циркач — и никто больше.

Раненый кавалер нетерпеливо щелкнул пальцами здоровой руки:

— Нужно постучаться к соседям — к их соседям — и так дальше…

Оба удалились с беспомощным видом, словно брели под пасмурным небом с нависшими над головой грозовыми тучами.

Уэссел затворил дверь, накинул на нее засов и с минуту постоял на месте, хмурясь от нахлынувшей горечи.

Приглушенный оклик заставил его поднять глаза. Легкотуфельный уже откинул дверцу лаза и смотрел вниз, скорчив на проказливом лице гримасу, выражавшую не то недовольство, не то сардоническое оживление.

— Шлемы они снимают вместе с головой, — шепотом заметил он. — Но что до нас с тобой, Уэссел, то нас так просто за нос не проведешь.

— Да будь ты проклят! — негодующе воскликнул Уэссел. — Я знаю, что ты мерзавец, но мне и половины здесь услышанного достаточно, чтобы захотеть размозжить тебе череп, будто вонючей псине.

Легкотуфельный уставился на него, недоуменно моргая.

— Так или иначе, — подытожил он, — полагаю, что сохранять достоинство в подобной позе попросту невозможно.

С этими словами гость просунул тело через лаз, завис на мгновение в воздухе и спрыгнул на пол с высоты в семь футов.

— Одна крыса приглядывалась к моему уху с видом гурмана, — продолжал он, обтирая руки о короткие штаны. — Я объяснил ей на крысином языке, что смертельно ядовит, и она убралась прочь.

— Давай выкладывай все о сегодняшнем распутстве! — гневно выкрикнул Уэссел.

Легкотуфельный приставил большой палец к носу и насмешливо помахал перед Уэсселом остальными четырьмя.

— Проходимец уличный! — пробормотал Уэссел.

— У тебя есть бумага? — вдруг ни с того ни с сего спросил Легкотуфельный, а потом бесцеремонно осведомился: — Или сам будешь писать?

— Да с какой стати мне давать тебе бумагу?

— Ты же хотел услышать о ночных утехах. И услышишь, если предоставишь мне перо, чернила, стопу бумаги и отдельную комнату.

Уэссел заколебался.

— Убирайся! — наконец выдавил он из себя.

— Дело хозяйское. Но учти, что упускаешь в высшей степени занимательную историю.

Уэссел дрогнул — он был податливее пастилы, этот человек, — и сдался. Легкотуфельный прошел в соседнюю комнату с экономным запасом писчих принадлежностей и тихонько прикрыл за собой дверь. Уэссел, что-то проворчав ему вслед, воротился к «Королеве фей», и в доме вновь воцарилось безмолвие.

III

Три часа ночи превратились в четыре утра. В комнате посветлело, тьма снаружи пропиталась сыростью и холодом, а Уэссел, обхватив голову руками, низко склонился над столом, пробираясь по запутанным следам рыцарей, фей и множества девиц, подвергнутых ужасающим злоключениям. По узкой улице за окном с фырканьем проносились драконы; когда заспанный подмастерье оружейника приступил в половине шестого к работе, громкое звяканье молотка по броне и кольчуге разносилось по округе эхом марширующего воинства.

С первым проблеском рассвета опустился туман, а в шесть утра, когда Уэссел на цыпочках подкрался к своей крохотной спальне и приоткрыл дверь, комнату заливал серовато-желтый свет. Его гость обратил к нему бледное, будто пергамент, лицо, на котором безумные глаза пылали громадными алыми буквами. Он придвинул стул вплотную к prie-dieu[59] Уэссела, превращенную в письменный стол: на ней громоздилась внушительная стопка мелкоисписанных листков. С тяжелым вздохом Уэссел отстранился от двери и вернулся к призывавшей его сирене, обзывая себя дураком за то, что не предъявил прав на собственную постель хотя бы под утро.