Изгнание беса (сборник)

Парадокс заключался в том, что, являясь как бы представителем демократической части парламента, я был вынужден в значительной мере поддерживать действия местных властей – на мой взгляд, партийных функционеров самой твердой закалки. Например, в кабинете у председателя горисполкома, словно вызов, висел портрет товарища Брежнева. Как положено, с пятью «Золотыми звездами» на партийно-правительственном пиджаке. И товарищ Брежнев внимал, когда произносилось: «Прежде всего – порядок!». А я должен был кивать, соглашаясь, или, по крайней мере, не возражать. Потому что главное сейчас было – удержать ситуацию. Оппозиция же эту ситуацию несомненно раскачивала, и, сочувствуя ей в душе, я никоим образом не мог свое сочувствие демонстрировать. В результате меня одинаково ненавидели и те, и другие.

Причем, дело, как выяснилось, было вовсе не в демократах и коммунистах. Просто две враждующих стороны принадлежали к разным семейным кланам. Здесь имели значение не гуманизм и права человека, а лишь степень родства и многовековые традиции кровной мести. Это были отношения, мне совершенно неведомые. Я, наверное, на всю жизнь запомню парня из местного Народного фронта – здоровенного, в разорванной до пупа грязной рубахе, с бородой от уха до уха, в обтягивающей бритую голову зеленой повязке. Он был арестован по подозрению в убийстве четырех человек; был поэтому обречен и прекрасно сознавал это. Я часов пять, по меньшей мере, втолковывал ему необходимость только законных действий – что жестокость рождает жестокость и что выхода из этого тупика не будет. Мы с ним вместе обедали, хлебая клейкую рисовую баланду; он, оказывается, был на третьем курсе местного университета; попросил, если можно, дать ему в камеру некоторые книги, рассуждал о веротерпимости, о современном просвещенном исламе, об отказе от применения силы, о философии нового европейского гуманизма, говорил, какое впечатление произвел на него академик Сахаров, но когда я, слегка размякнув, спросил его в конце беседы: «Предположим, тебя освободят. Что ты тогда будешь делать?» – парень посмотрел на меня, как на законченного идиота, а потом, не задумываясь ни на секунду, ответил: Убью Меймуратова. (Меймуратов был тем самым председателем горисполкома). И тогда до меня дошло, что никому и ничего здесь не объяснить, все это бессмысленно, и я попусту трачу в этом городе время и силы.

Кстати, именно там я впервые, наконец, понял, что СССР развалился вовсе не по чьей-то злой воле. И не потому, что собрались в Беловежской пуще руководители трех «братских» республик. Нравится нам или не нравится, это был исторически объективный процесс. Тормозить его силой, значило развязывать национальные войны. Мы могли получить бойню в масштабах всего Союза.

В общем, состояние у меня было такое, что либо громогласно рявкнуть на всех с трибуны Съезда, либо, наоборот, очень тихо и незаметно уйти отсюда. Уйти и больше не возвращаться. Я весьма остро ощущал свое бессилие и ничтожность. И поэтому, еще перемалывая в сознании события последней недели, подводя в горячке итоги и действительно набрасывая проект особого мнения, я не сразу обратил внимание, что Герчик мой чем-то обеспокоен, что он слушает меня с некоторой рассеянностью и замедленно реагирует на то, что я ему говорю. Он как будто все время думал о чем-то другом.

– Что случилось? – прервав темпераментный рассказ, спросил я.

– Наведались гости, – презрительно улыбаясь, сказал Герчик. – Те, которые приходят без приглашения. – А, увидев, что я по-прежнему не схватываю суть разговора, сильно сморщился и добавил, прищелкнув пальцами. – У нас был обыск.

Тут я уже включился полностью.

– Обыск? Здесь, в кабинете? Откуда ты знаешь?

– У меня авторучки не так лежат, – объяснил Герчик. – А потом, смотрите, Александр Михайлович, вот комментарии к Федеративному договору. У меня они были: пятая статья, двадцать седьмая, тринадцатая. А теперь, смотрите: пятая, тринадцатая, двадцать седьмая. По возрастанию номеров. Вероятно, о н и любят порядок.

Без особого интереса я глянул на сколотые скрепками компьютерные распечатки. Верить ему было можно. Герчик у нас педант. Если он говорит, что – пятая, двадцать седьмая, тринадцатая, значит, именно так – пятая, двадцать седьмая, тринадцатая. Ошибка здесь исключается. Однако, хотя Герчик педант, но учитель его, то есть я, еще больший педант. Можно без преувеличений сказать, что я фанатик порядка. К этому меня приучила многолетняя работа в науке, длящиеся месяцами эксперименты, ежедневное увязывание мелочей, которые противоречат друг другу. Каждая вещь должна лежать на своем месте. Протянул руку и взял. Нельзя терять время попусту. Поэтому я, молча глянув на Герчика, цепким взглядом обежал поверхность стола, осторожно выдвинул ящики, тронул папки, фломастеры, которыми люблю пользоваться, заглянул в коробку с набором резинок и карандашей, а затем откинулся на спинку стула и побарабанил пальцами по гладкой столешнице.

Герчик с интересом наблюдал за моими действиями. А когда я закончил, вопросительно поднял брови.

– Да, – сказал я.