Изгнанник

Бабалачи притих и заговорил с подчеркнутой вежливостью:

— Ты, туан, с моря и больше других походишь на нас. Оттого я и говорю с тобой от чистого сердца… Только лишь один раз море оказалось сильнее морского раджи.

— Ты это знаешь, вот как? — резко сказал уязвленный Лингард.

— Га! Мы слышали про твой корабль, и некоторые порадовались. Но не я. Между белыми чертями — ты человек.

— Трима касси! Благодарю! — сурово сказал Лингард.

Бабалачи опустил глаза со сконфуженной улыбкой, но лицо его сейчас же затуманилось, и он заговорил с печалью в голосе:

— Если бы ты пришел днем раньше, туан, ты бы присутствовал при смерти одного из твоих врагов. Ты бы увидел, как он умирал нищим, слепым, несчастным, и при нем не было сына, чтобы вырыть ему могилу и рассказать другим о его мудрости и доблести. Да, ты бы увидел человека, которого ты победил при Каримате, много лет тому назад — умирающим в одиночестве, если бы не один друг. Ты был бы доволен.

— Нет, — отвечал Лингард, — Я даже не помнил его, пока ты сейчас не упомянул его имя. Вы нас не понимаете. Мы бьемся, побеждаем и забываем.

— Верно, верно, — сказал Бабалачи с вежливой иронией, — вы, белые, так велики, что пренебрегаете памятью о ваших врагах. Нет, нет, — продолжал он в том же тоне: — вы так полны милости к нам, что не хватает места для памяти. О, вы велики и добродетельны! Но мне сдается, что в своей среде вы умеете помнить обиды. Разве не так, туан?

Лингард ничего не сказал. Плечи его незаметно приподнялись. Он положил ружье на колени и рассеянно взглянул на курок.

— Да, — продолжал Бабалачи, снова впадая в грусть, — да, он умер в темноте. Я сидел рядом с ним и держал его руку. Та, которую он проклинал из-за белого человека, тоже была там и плакала, закрыв лицо. А белый ходил по двору и шумел. По временам он подходил к дверям и яростно смотрел на нас, плачущих. Глаза его были злы, и я радовался, что умирающий слеп. Я говорю правду. Я был рад, потому что лучше не видеть глаз белого, когда сидящий в нем дьявол смотрит через них.

— Ты, кажется, сердишься, Бабалачи? — проговорил Лингард по-малайски.

— Нет, я не сержусь, туан, — ответил тот. — За что же мне сердиться? Я простой оранг-лаут и много раз бежал перед вами. Был слугой одного, находился под покровительством другого, давал советы и там и тут за пригоршню риса. Кто я такой, чтоб сердиться на белого? Что такое злоба без права нанести удар? Вы, белые, захватили все: землю, море и право наносить удары. Нам, островитянам, ничего не осталось, кроме вашей справедливости, вашей высокой справедливости, не знающей злобы.

Он встал и, подойдя к двери, вдохнул в себя горячий воздух со двора, затем снова повернулся к Лингарду, продолжавшему сидеть на ларе. Факел с шумом догорал. Затхлый запах от разбросанных внизу и кругом хижины нечистот становился все тяжелее, затуманивая сознание Лингарда и ослабляя его решимость. Он вяло думал о себе и о человеке, который хотел его видеть, который ждал его. Днем и ночью. Ждал. В голове мелькнула злорадная мысль о том, что такого рода ожидание не могло быть особенно приятным. Ну, пускай ждет. Он его скоро дождется. А на сколько времени? Пять секунд, пять минут… ничего не сказать… сказать что-нибудь. Что? Нет! Только дать ему вглядеться, а там…

Бабалачи внезапно опять заговорил тихим голосом. Лингард заморгал глазами, кашлянул и выпрямился.

— Слушай, — сказал Лингард, — этот человек не такой, как другие белые. Ты это знаешь. Он совсем не человек. Он… Не знаю.

Бабалачи укоризненно поднял руку. Глаза его засветились, а большие, окрашенные в красный цвет губы, раздвинулись в усмешку, обнаружили ряд крепких черных зубов.

— Ай, ай! Не такой, как ты, — заговорил он, — Не такой, как ты, туан, который похож на нас, только сильнее и мудрее. Но и он очень хитер и говорит о тебе без всякого уважения, как все белые, когда говорят друг о друге.

Лингард вскочил как ужаленный.

— Он говорит обо мне! Что он говорит? — вскричал он.

— Э, туан, — возразил невозмутимый Бабалачи, — не все ли равно, что он говорит, если он не человек? Я ничто перед вами — зачем я буду повторять, что говорит один белый про другого? Он хвастался перед Абдуллой, что многому от тебя научился в прошедшие годы. Остальные слова я забыл. Уверяю тебя, туан, забыл.

Лингард прервал его презрительным жестом руки и снова уселся. Бабалачи взглянул на почти догоревший факел, подошел к стене и вдруг отворил широкий плетеный ставень. Облако дыма дрогнуло, и медленная прядь потянулась наружу сквозь образовавшееся отверстие. Факел замигал, зашипел и потух, а тлеющий огарок упал на циновку. Бабалачи поднял его, выкинул за окно. Уголь описал слабеющую дугу красного света и остался лежать на земле, тускло рдея в глубоком мраке. Бабалачи стоял, протянув руку в пустую ночь.

— Вот, — сказал он, — двор белого человека, туан, и его дом.

— Я ничего не вижу, — ответил Лингард, просунув голову в открытое окно, — Слишком темно.

— Погоди, — уговаривал его Бабалачи, — Ты долго смотрел на горящий факел. Ты скоро увидишь. Осторожнее с ружьем, туан. Оно заряжено.