Изгнанник

Олмэйр дал знак гребцам остановиться и повернул голову по направлению к шхуне. Лодка медленно подалась назад и почти вплотную пристала к борту.

— Мне сегодня нужна хорошая шлюпка с четырьмя гребцами, — сказал Лингард.

— Сейчас? — спросил Олмэйр.

— Нет, солнце слишком еще печет, и к тому же лучше не придавать огласки моим делам. Пришлите шлюпку после захода солнца, с четырьмя хорошими гребцами и парусинным стулом для меня. Слышите?

— Ладно, отец, — весело отозвался Олмэйр. — Я пришлю Али рулевым и лучших из моих людей. Еще что-нибудь?

— Ничего больше, голубчик. Только смотрите, чтоб они не опоздали.

— Полагаю, что излишне будет вас спрашивать, куда вы отправляетесь, — пытливо проговорил Олмэйр, — Потому что если вы едете к Абдулле, то я…

— Я не к Абдулле еду. Ну, теперь отваливайте.

ЧАСТЬ IV

I

Ночь была очень темна. Бабалачи, выйдя из своей бамбуковой хижины, стоял, обратившись лицом к реке. Как ни тиха бывает ночь, она никогда не может быть вполне безмолвной для чуткого уха, и Бабалачи показалось, что он различает другие звуки, кроме журчания воды. Ему послышался шум, странный шум. Он не мог ничего различить, но какие-то люди в лодке должны были быть очень близко, так как до него долетали слова.

— Ты думаешь, что это и есть то самое место, Али? Я ничего не вижу.

— Должно быть тут, туан, — отвечал другой голос. — Не попробовать ли пристать?

— Нет, подрейфуем немного: в темноте легко наскочить у берега на бревно. Мы можем увидеть свет из какого-нибудь дома. Ведь в усадьбе Лакамбы много домов, не правда ли?

— Великое множество, туан, — но я не вижу нигде света.

— И я тоже, — проворчал снова первый голос.

— А я вижу. Теперь я знаю, где причалить, туан.

Несколько взмахов весел повернули шлюпку носом вверх по течению к самому берегу.

— Окликни, — послышался очень близко бас, который, как был уверен Бабалачи, должен был принадлежать белому, — Окликни, не выйдет ли кто-нибудь с факелом. Я ничего не вижу.

— Кто говорит на реке? — спросил Бабалачи тоном, выражавшим изумление.

— Белый, — ответил Лингард с лодки. — Неужели в богатой усадьбе Лакамбы не найдется факела, чтобы помочь гостю причалить?

— Нет ни факелов, ни людей. Я один здесь, — нерешительно ответил Бабалачи.

— Один! — воскликнул Лингард. — Кто ты?

— Слуга Лакамбы. Но причаливай, туан, и посмотри на меня. Вот моя рука… Теперь ты в безопасности.

— И ты один тут? — спросил Лингард, осторожно входя во двор. — Какая темнота, — пробормотал он про себя. — Можно подумать, что весь мир вымазали черной краской.

— Да, один. Что ты еще сказал, туан? Я не понял.

— Ничего. Я рассчитывал найти здесь… Да где же они все?

— Не все ли равно, где они, — мрачно ответил Бабалачи. — Разве ты пришел к моим родичам? Последний из них отбыл в дальний путь… и я здесь один. Завтра и я ухожу.

— Я приехал повидать одного белого, — сказал Лингард, медленно продвигаясь вперед. — Он не ушел ведь?

— Нет, — отвечал Бабалачи. — Человек с красной кожей и жесткими глазами, чья рука сильна, а сердце слабо и безумно.

— Он здесь? — спросил Лингард.

— Нет, не здесь, — ответил Бабалачи, — не здесь, туан, но и не далеко. Не отдохнешь ли ты в моем жилище? Найдется, может быть, рис, рыба и чистая вода, не из реки, а ключевая…

— Я не голоден, — сухо прервал его Лингард, — и я приехал не для того, чтобы отдыхать у вас. Проводи меня к белому, который ждет меня. Я не могу терять времени.

— Ночь длинна, раджа Лаут.

Лингард вздрогнул.

— Ты меня знаешь! — воскликнул он.

— Э… да. Я видел тебя много лет тому назад. Ты меня не помнишь, но я не забыл… Таких людей, как я, много, но раджа Лаут один.

Он быстро взобрался по ступенькам лесенки и, стоя на площадке, жестом руки пригласил Лингарда войти, что тот после некоторого колебания и сделал.

Упругий бамбуковый пол хижины погнулся от тяжести старого моряка, который, стоя за порогом, старался проникнуть взором в дымную мглу низкого жилища. Вделанный в расщепленную палку факел, отбрасывая от себя красноватый свет, озарял несколько грязных циновок и угол большого деревянного ларя, терявшегося в темноте. В глубине хижины виднелось острие копья, медный поднос висел на стене и длинное дуло ружья, прислоненного к ларю, блестело в мерцании скользнувших по нему лучей света.

Бабалачи бродил в потемках, перешептываясь с неясными тенями, мелькавшими в глубине хижины. В темноте слышались бесшумные шаги, подавленные восклицания, вздохи, нетерпеливо вырывавшиеся и тотчас заглушаемые снова. Затем вновь наступала тишина. Бабалачи приблизился к Лингарду и уселся у его ног на свернутом тюке циновок.

— Будешь ли ты есть рис и пить саггир? — спросил он. — Я поднял на ноги моих домашних.

— Друг мой, — сказал, не глядя на него, Лингард. — Когда я прихожу к Лакамбе или к его слугам, я никогда не чувствую ни голода, ни жажды. Понимаешь, никогда. Ты думаешь, что я лишен рассудка и что у меня ничего тут нет?

Он многозначительно постучал пальцем по лбу.

— Ай, ай, ай! Как ты можешь так говорить, туан! — в ужасе воскликнул Бабалачи.