Изгнанник из Спарты

Аристон вышел из мастерской и направился к Пирею, размышляя над иронией своей судьбы. Многие богатые афиняне были полностью разорены этой войной, однако его состояние утроилось по сравнению с тем, что оставил ему Тимосфен. «А все потому, -усмехнулся он, – что я верно выбрал свое ремесло. Разве я не сеял смерть вокруг себя всю свою жизнь? Так почему бы мне не наживаться на орудиях убийства? Я говорю себе, что защищаю свободу и достоин-ств&человека, что, снабжая афинский полис средствами для ведения войны, я вношу свой вклад в отстаивание этих высоких и священных принципов.

И это правда. Но не вся. Да, в случае победы моего родного полиса он, по своему обыкновению, повсюду установит олигархические режимы. Но, защищая Афины, разве я тем самым не становлюсь соучастником скионской и ме-лосской резни? И разве я не поощряю торговую экспансию, основанную на мошенничестве и обмане, а то и на прямом разбое?

А все дело, я полагаю, в том, что войны ведутся между людьми, а не между ангелами, с одной стороны, и демонами – с другой. И да будет так! Возможно, если боги все же есть и они будут добры ко мне, я смогу наконец освободиться от всего, в том числе и от этого рабства, которое называется жизнью…»

Добравшись до порта, он поднялся на борт своей новой триеры. С его богатством ему не составило труда оснастить ее менее чем за неделю, ибо он щедро платил за то, чтобы работа продолжалась и ночью, при свете факелов. Он ввел одно новшество: нос корабля, использовавшийся как таран, был сделан из железа, а не из бронзы, как обычно. Его отлили в его собственных цехах, а его кромка была такой острой, что ею можно было бриться; это наглядно продемонстрировал своему скептически настроенному оппоненту с другого корабля один из его матросов, потеревшись о нее своей челюстью и лишившись таким образом половины своей бороды.

Но Аристон торопился отнюдь не из-за чрезмерной воинственности. Он твердо решил получить гражданство, но для этого ему необходимо было отличиться в бою. А он полностью отдавал себе отчет в том, что абсолютно ничего не смыслит в морском деле. Девятнадцать лет назад ему довелось с берега наблюдать осаду Сфактерии, но он никогда \не принимал участия в морском бою. А на учебу ему оставалось не больше месяца.

В течение этого месяца его триера возвращалась в Пирей только для того, чтобы пополнить вконец истощившиеся запасы. Она оттаскивала брошенные и гниющие корпуса судов в открытое море и упражнялась на них в искусстве тарана. Стрелки, обслуживавшие катапульты, ежедневно расходовали до тонны каменных снарядов, выпуская их по различным целям. Рулевые научились разворачивать ее на пятачке размером с обол, лучники, пелтасты и копьеметатели с ее борта пронзали соломенные чучела в человеческий рост, заблаговременно выброшенные за борт, в то время как пращники, даже во время учений, использовали дорогостоящие свинцовые ядра вместо обычных камней.

Ну а гребцы учились не только мгновенно попадать в ритм, задаваемый келевстом, по команде ударяя деревянными молотками о колоду, но и, также по команде, высоко поднимать свои длинные весла и быстро втаскивать их как можно дальше внутрь корпуса судна так, чтобы триера могла пройти впритирку к спартанскому или сиракузскому кораблю, ломая вражеские весла по эту сторону борта и в то же время сохраняя в целости свои, после чего с помощью быстрых маневров можно было легко расправиться с беспомощным противником.

Его команда, как водится, роптала и ругала Аристона за его спиной; однако ее подлинное отношение к своему три-ерарху в полной мере проявилось, когда команда с другого судна осмелилась насмехаться над ним, употребив аттическое выражение, означающее что-то вроде «тупоголового солдафона». В ходе последовавшей потасовки были разгромлены три таверны и с десяток человек были доставлены в лечебницу с переломанными челюстями, руками и ногами. Причем то, что команда Аристона вышла из этого побоища почти без потерь, явилось непосредственным результатом их суровой подготовки, а столь пылкая любовь к нему – следствием присущего ему понимания людей.