Изгнанник из Спарты

Конечно, Аристон очень страдал. Каждую ночь он узнавал все новых и новых эллинов, которых, исходя их официальной морали, не должно было существовать. Они считали своим покровителем поэта Тамира, который, согласно легенде, был первым, кто влюбился в человека своего пола. Они обожали Аполлона, первого бога, тоже поддавшегося порочной страсти, лелеяли память о спартанском царевиче Гиацинте, чья трагическая гибель была вызвана тем, что Западный Ветер и Аполлон соперничали из-за его ласк.

Испытывая какое-то новое, доселе незнакомое чувство омерзения, Аристон выслушивал их жалобы на женщин.

– Они такие… такие крикливые, разве ты не замечал? Такие неаппетитные. Их… их естественные отправления… фу! Такое скотство, такая гадость, мой дорогой! Бабы – это мешок с потрохами, всякий раз с новой луной истекающий кровью. Как плохо, что нельзя по-другому продолжить род, иначе…

Даже в тот откровенно бисексуальный век они были невыносимы. Ведь и в Афинах мужчине не позволялось заниматься исключительно мужеложством. За это его могли лишить гражданства. Разумеется, эллины считали преступлением не само мужеложство, а порицали лишь тех, кто напрочь отказывался от женщин. Боги сотворили оба пола одинаково прекрасными, и пренебрегать любым из них считалось признаком гордыни, если не хуже. Поэтому хороший гражданин мог – а в Афинах так почти всегда и получалось – обладать любыми прелестными мальчиками, если только он не оставлял вниманием свою жену, любовниц и рабынь. Конечно, некоторый перевес все-таки был на стороне консервативных граждан, которые решительно утверждали, что мужчина должен иметь дело только с женщинами. И эти старомодные чудаки производили на свет сыновей, а Афинам очень нужны были моряки и солдаты. На подобных людей утонченные афиняне смотрели свысока, как на неотесанную деревенщину. Что может быть прекрасней целомудренного, хорошо воспитанного мальчика? Прелестная девушка? Возможно. Но кому придет в голову БЕСЕДОВАТЬ с женщиной? После окончания любовных утех что общего может иметь мужчина с таким безмозглым существом?

Безусловно, именно в столь специфическом отношении к любви, характерном для эллинов, таилась истинная причина того, что Аристон не повредился в рассудке за полгода, что длилось его ужасное рабство. Человек той культуры, он, естественно, не мог воспринимать свои вынужденные занятия с таким невыразимым ужасом, с каким отнесся бы к этому юноша, родившийся в другую эпоху и воспитанный по-другому. Поэтому Аристон терпел, вспоминал Фрину, вспоминал, чувствуя, как в жилах закипает кровь, даже Арисбу, которая показала ему, какой должна быть нормальная любовь.

Он не тешил себя мыслью, что единственный способ освободиться – это напасть на одного из тех, кто покупает его ласки, ибо скопить денег из щедрых чаевых, которые давали ему богатые клиенты, все-таки было пустой мечтой. В лучшем случае его приговорили бы к медленной смерти на приисках. Однако некоторые люди бежали даже из Ла-уриума. Бунты и побеги с серебряных рудников участились в последнее время из-за того, что афинянам приходилось уменьшать число надсмотрщиков и перебрасывать их на поле брани! Под угрозу было поставлено само существование Лауриотской Совы – так называли афинские драхмы.

Аристон часто думал об Орхомене. Жив ли его враг? Прекрасно зная ум, выносливость и мужество Орхомена, он вполне допускал мысль о том, что Орхомен бежал. Но что он в таком случае предпримет дальше? Вернется в Спарту? Или будет скрываться в Аттике, чтобы…

«Отомстить за смерть своего учителя, моего отца. Мне нельзя дожидаться, пока он сюда заявится. Надо бежать… Бежать… ха-ха! Откуда, куда? Я могу, конечно, воспользоваться кинжалом, который украл у Илы, одеться в прозрачный женский хитон, что мне подарил Дейон, и удрать. Но как я выберусь из города, обнесенного со всех сторон крепо– стной стеной? В какой новой кошмар попаду? И все же надо попытаться, ибо…»

Он продолжал размышлять на эту тему, когда услышал девичье пение. Голос был невыразимо прекрасен: кристально чистый, нежный. Он звучал, словно флейта, звуки были такими прозрачными, серебристыми, что напомнили ему журчание весенних вод, стекающих по скалам в лесное озеро. Однако где-то в самой глубине таилась невыразимая печаль.

Аристона охватила дрожь. Лихорадка. Он дрожал, как человек, которого бросает то в жар, то в холод. Девушка, обладательница такого прелестного, небесного голоса, непременно должна быть красавицей! Наверняка ее улыбка и прикосновения вернут ему то, что у него крадут еженощно, ежечасно: его мужскую силу! И, забыв о своей наготе, о том, что его тело умащено благовониями, а лицо размалевано, забыв о накрашенных губах, о голубом перламутре на веках, о том, что его темно-золотистые волосы выкрашены в жуткий серебристо-пепельный цвет. Аристон припал к зарешеченному окну и выглянул на улицу.