Изгнанник из Спарты

– Выслушай меня, отец! Конечно, раба можно и целовать, холить и лелеять, использовать для наслаждений. Предположим, ты всего лишь педагог и выполняешь совсем необременительную работу: провожаешь мальчиков в школу и отводишь домой. Или же ты очень образованный человек, каких порой покупают богачи, желающие, чтобы их сыновья обучались на дому… знаешь ли ты, мой любимый, уважаемый отец, что даже в таком случае ты можешь зарыдать, увидев птичку, свободно летящую по небу.

– О да, – вздохнул надсмотрщик, – это правда. Я… Аристон повернулся к нему.

– А ты откуда знаешь? – спросил он. Надсмотрщик с легкой грустью улыбнулся.

– Потому что я раб, мой господин, – сказал он. Аристон так и застыл. Потом вытянул руку и положил ее на плечо надсмотрщику.

– Извини меня. Я не знал.

– Не стоит, – сказал надсмотрщик. – Здесь, кроме сторожей, нет свободных людей. Все мастера и надсмотрщики – это рабы. Свободные люди не задерживаются в Ла-уриуме, благородные господа! Не могут этого вынести. Одно дело – получать каждый день мину и семьдесят драхм, как получает за использование рабов великий, благородный и благочестивый Никий, адругое – воочию видеть, как людей ломают, превращают в животных, постепенно доводят до смерти, чтобы добыть это богатство. Нам приходится тут оставаться. Мы не можем отвернуться. Некоторых из нас вынуждают превращаться в мучителей. Должен сразу признать: те, кто этим занимается, быстро начинают получать удовольствие, причиняя другим боль. Человеческая душа – это такие глубины и закоулки, что…

– Я, – сурово произнес Тимосфен , – нахожу сей разговор неподобающим. Поэтому давайте его прекратим. Но прежде чем пойти, я хочу заронить в ваши головы одну мысль: кто из людей… кто из людей, ступающих по земле и дышащих воздухом, свободен?

Аристон долго смотрел на своего приемного отца. Потом подошел и поцеловал его в щеку.

– Прости меня, отец, – сказал он.

– Ничего, – проворчал Тимосфен. – Ладно, надсмотрщик, так мы будем искать Орхомена, которого мой сын просит меня выкупить отсюда?

– Его уже ищут, – откликнулся надсмотрщик. – А пока, если вы не возражаете, я могу показать вам прииски.

– С удовольствием посмотрим, – сказал Тимосфен. Аристон вскоре понял, какой подвох таился в предложении надсмотрщика. Ведь он показал им все без изъятья. Пантарх провел их по длинному извилистому главному коридору, откуда они могли заглянуть в галереи. Они были столь малы, что даже в самых просторных людям приходилось работать на коленях; обычно же рабы и вовсе лежали либо на животе, либо на спине и откалывали руду молотом и металлическими клиньями. Они работали, зажмурившись, чтобы не ослепнуть от пыли, а затем другие рабы по цепочке передавали руду в корзинах наружу, ибо даже два человека не могли разойтись в столь тесных коридорах. Единственное преимущество заключалось в том, что надсмотрщикам было трудно размахивать кнутами в таком узком пространстве. Но они все равно умудрялись исполосовать раба до крови, увидев, что он остановился на минутку передохнуть.

Смрад стоял жуткий: воняло потом, человеческими испражнениями, кровью и даже порой трупным разложением – когда раба придавливало каменной глыбой и его никому уже не нужное тело не смогли или не посчитали необходимым вытащить из-под обломков. Аристон подумал, что если Тартар существует, то здесь.

Они перешли в дробильню. Рабы ходили тут по кругу бесконечной чередой, приводя в движение большие балки, которые выполняли роль тяжелых железных пестиков, долбящих руду в огромных ступках. Тут уж надсмотрщикам было где взмахнуть хлыстом. На спины рабов страшно было смотреть. Мельницы, приводившиеся в движение при помощи воды и человеческих усилий, поворачивали громадные жернова из твердого-претвердого трахита, которые перемалывали руду, чтобы ее можно было просеивать. Рабы лопатами кидали руду на сито. Прошедшие через ячейки песчинки отправляли на промывку. Для этого их ссыпали на наклонные столы и лили на них воду, поворачивая струю так и сяк под острым углом, пока более тяжелые частички металла не оставались на столах, а каменная пыль не вымывалась. Дальше находилась плавильня, идеальный прообраз преисподней; там стояли сотни маленьких печей, за которыми следили рабы, все без исключения обреченные на смерть от болезни легких – она развивалась из-за дыма. Следом за плавильней шла мастерская очистки, где серебро отделяли от свинца, для чего его вновь подогревали на пористых камнях, обдуваемых ветром. Вступая во взаимодействие с воздухом, свинец превращался в глет, а чистое, без примесей серебро оставалось на поверхности, и его нужно было только соскрести. Рабы, которые этим занимались, харкали кровью, выплевывая легкие.

«Никогда больше не смогу без содрогания взять в руки драхму», – подумал Аристон.