Изгнанник. Каприз Олмейера

Олмейер боролся с трудностями собственного положения – без друзей, без помощи, если не считать покровительства, оказываемого ему ради Лингарда пожилым раджой, предшественником Лакамбы. Сам Лакамба, подвизавшийся в то время на расчистке полей под посадку риса и живший в семи милях ниже по реке, бросил все свои силы на помощь врагам белого человека. Он провернул против раджи и Олмейера несколько комбинаций, давших понять, что он знает их тайные планы. Держался он, однако, дружелюбно, и его солидная фигура частенько маячила на веранде Олмейера, а зеленый тюрбан и расшитое золотом одеяние мелькали в первых рядах малайцев, приходящих приветствовать вернувшегося из плавания Лингарда. Поклоны его были самыми низкими, а рукопожатия – самыми сердечными, но маленькие глазки жадно вбирали все происходящее, и со встреч он возвращался с хитрой удовлетворенной улыбкой, после чего вел долгие переговоры со своим другом и союзником Сеидом Абдуллой, главой арабских торговцев, богатейшим и влиятельнейшим человеком на островах.

В поселке царила уверенность, что визиты Лакамбы в дом Олмейера не ограничиваются официальными приемами. Нередко лунными ночами запоздалые рыбаки видели, как небольшое каноэ стрелой вылетает из узкой протоки позади дома белого человека и одинокий гребец осторожно правит вниз по реке в густой тени береговой растительности. Разумеется, о событии становилось известно всем, и оно обсуждалось поздними вечерами у домашних очагов с цинизмом, присущим высшим кругам Самбира, и ехидным удовольствием по поводу домашних неурядиц белого – ненавистного всем голландца.

Олмейер пребывал в отчаянии, пытался бороться, но столь вяло, что это лишало его всякого шанса на победу над людьми, столь же уверенными в себе и беспринципными, как его противники арабы. Торговля хирела, склады ветшали день ото дня. Банкир старого капитана, Худиг из Макасара, разорился, а вместе с ним исчез и весь доступный капитал. Прибыль прошлых лет разошлась на безумные проекты Лингарда. Сам он исчез где-то в глубине острова – возможно, уже погиб, так как давно не давал о себе знать. Олмейер остался один, в окружении недругов, утешаясь лишь общением с дочкой, родившейся через два года после свадьбы и достигшей к тому времени возраста шести лет. Жена очень скоро прониклась к нему жестоким презрением и большей частью угрюмо молчала, а когда все-таки открывала рот, оттуда лился поток отборной брани. Олмейер постоянно ощущал эту ненависть, особенно когда глаза жены ревниво следили за ним и дочерью. Та явно предпочитала отца, и Олмейеру было не по себе от жизни в одном доме с женщиной, исходившей злобой и ревностью. Когда она жгла мебель или рвала на куски прекрасные занавески, выражая тем самым свою ненависть к любым признакам цивилизации, он, запуганный взрывами ее жестокой натуры, в попытках успокоиться придумывал способы избавиться от нее. Перебрал все – даже планировал убийство, нерешительно и вяло, как все, что он задумывал, и в итоге не сделал ничего, лишь каждый день ожидал возвращения Лингарда с новостями о несметном богатстве.

И тот действительно вернулся: больной, постаревший, бледная тень себя прежнего, с лихорадочно горящими глазами, чуть ли не в одиночку выживший в многочисленных экспедициях. Но он преуспел! Несметные сокровища были почти у него в руках, не хватало только денег. Чтобы воплотить наконец мечту о потрясающем богатстве, добавить нужно было совсем немного. Но Худиг, как назло, разорился! Олмейер наскреб сколько мог, однако старику требовалось больше. «Не хватает у Олмейера, нужно ехать в Сингапур – а то и в Европу», – твердил Лингард. Но сперва в Сингапур, и обязательно взять с собой маленькую Нину. Ребенка следует вырастить должным образом. У Лингарда в Сингапуре добрые друзья, они позаботятся об образовании и воспитании Нины. Все будет хорошо, и девочка, на которую старый моряк, казалось, перенес всю свою бывшую привязанность к ее матери, станет богатейшей женщиной на Востоке, если не во всем мире. Лингард горячился и тяжелой поступью моряка расхаживал по веранде, размахивая горящей сигарой: оборванный, небритый и полный энтузиазма, а скорчившийся на груде циновок Олмейер с ужасом думал о расставании с единственным любимым существом. С еще большим ужасом он представлял разговор с женой, бешеной тигрицей, у которой собирались отнять детеныша. «Да она меня отравит!» – думал несчастный, отлично осведомленный о простом и действенном малайском обычае решать социальные, политические и семейные проблемы.