Изгнанник. Каприз Олмейера

Аисса медленно подняла руки, положила на плечи Виллемса, сомкнула пальцы у него на затылке и откинулась назад. Запрокинув голову, чуть прикрыла веки, свесила густые тяжелые волосы – их эбеновую массу лизали красные отблески костра. Виллемс выдерживал давление с твердостью и несгибаемостью гиганта девственного леса, глядя на изящную форму ее подбородка, силуэт шеи, выпуклости грудей с жадным сосредоточенным вниманием голодного человека, перед которым поставили еду. Аисса прильнула к Виллемсу и медленно, нежно потерлась волосами о его щеку. Виллемс вздохнул. Не снимая рук с его плеч, Аисса посмотрела вверх, на спокойные звезды, и сказала:

– Половина ночи уже прошла. Пусть все закончится прямо здесь, у костра. Ты расскажешь мне, что говорил Сеид Абдулла и что говорил ты. Слушая тебя, я забуду о трех днях разлуки, потому что я добра. Скажи мне, я добра?

Он в полудреме сказал «да», и Аисса убежала в дом.

Когда она вернулась со свернутыми в трубку тонкими циновками, он подбросил дров в огонь и помог ей устроить ложе с той стороны костра, где находилась хижина. Аисса быстро, с расчетливым изяществом легла, Виллемс нетерпеливо упал плашмя, словно стремился кого-то опередить. Женщина положила его голову себе на колени; то, как Аисса касалась его лица, теребила его волосы, вызывало у Виллемса ощущение покорности чужой воле. Он погрузился в состояние покоя, расслабленности, блаженства и упоения. Вытянутыми вверх руками обхватил Аиссу за шею, наклонил к себе, чтобы смотреть глаза в глаза, и прошептал:

– Так бы и умереть – хоть сейчас!

Аисса посмотрела на него своими большущими строгими глазами, в черноте которых не было и проблеска ответного понимания. Его слова были так далеки от ее разумения, что она не придала им значения, как не придают значения легкому дуновению ветерка или одинокому облачку в небе. Даже обладая женским чутьем, она в своей простоте была не в состоянии постигнуть величие такого комплимента, услышать в нем шепот счастья перед лицом смерти, понять его искренность, импульсивность, извечно подкупающую сердечную прямоту. В нем отразились умоисступление, лихорадочный покой, ощущения счастья, настолько постыдное, малодушное и в то же время острое, что разум отказывается допустить даже мысль о том, что оно может когда-то закончиться, ибо для жертв этого счастливого чувства момент его прекращения означает немедленное начало пытки, которая служит расплатой за него.

Слегка насупив брови в целеустремленной поглощенности своими собственными желаниями, Аисса попросила:

– А теперь все мне расскажи. Передай все слова, который говорил ты и Сеид Абдулла.

Что рассказывать? Какие слова передавать? Голос Аиссы пробудил отключенное ее лаской сознание. Виллемс вдруг ярко увидел перед собой, словно немой укор, минуты последних событий, минуты, медленно, упрямо, необратимо уходившие в прошлое и отмечавшие каждый новый шаг к гибели. У него не было убежденности или какого-либо представления, куда его заведет это мучительное путешествие. Ощущение грозящих страданий было неотчетливо, как смутное предчувствие тяжелой болезни, невнятное предостережение о том, что страх и удовольствие, обреченность и протест в сумме дадут зло. Виллемс устыдился своего образа мыслей. В конце концов, чего ему бояться? Что это, угрызения совести? Откуда берется эта боязнь думать и говорить о том, что он намерен сделать? Угрызения совести – участь бестолочей. От него требуется обеспечить собственное счастье. Разве он присягал на верность Лингарду? Нет. А значит, нельзя позволить, чтобы интересы старого дурака помешали счастью Виллемса. Счастью ли? Не ступил ли он, часом, на ложный путь? Для счастья нужны деньги. Много денег. По крайней мере, так он всегда думал, пока не испытал эти новые чувства, которые…

Аисса, нетерпеливо повторив свой вопрос, оторвала его от раздумий. Взглянув на ее сияющее в слабом свете костра лицо, Виллемс с наслаждением потянулся и, подчиняясь ее желанию, тихим медленным шепотом начал рассказывать. Наклонив голову к его губам, она сосредоточенно слушала. Многоголосый шум на большом дворе постепенно умолкал, сон затыкал рты и закрывал глаза. Потом кто-то начал мычать песню, подвывая в конце каждого куплета. Виллемс пошевелился. Аисса неожиданно зажала ему рот ладонью и выпрямилась. Послышалось слабое покашливание, шелест листвы, и на землю спустилась абсолютная тишина – холодная, печальная и глубокая, больше похожая на смерть, чем на покой, невыносимее, чем самый яростный грохот. Стоило ей отнять руку, как Виллемс снова торопливо заговорил – настолько нестерпимым показалось ему это идеальное, совершенное безмолвие, в котором собственные мысли звенели как громкие крики.

– Кто там шумел? – спросил он.

– Не знаю. Он уже ушел, – поспешно ответила Аисса. – Обещай, что ты не вернешься к своим без меня. И со мной тоже. Обещаешь?

– Я уже пообещал. У меня больше нет «своих». Разве я тебе не говорил, что ты все, что у меня есть?