Изгнанник. Пьесы и рассказы

Белаква приближался к школе вполне довольный, по­скольку все прошло как по маслу. Ленч окончился с за­видным успехом и будет жить в его душе как образцовый. Он воистину был не в силах даже вообразить, чтобы этот ленч можно было превзойти. Такой бледный, смахиваю­щий на мыло сыр — и оказался на поверку таким духовитым! Остается лишь заключить, что все эти годы он обрекал себя на лишения, прямолинейно связывая духовитость сыра с зеленым цветом. Век живи, век учись, как справедливо говорит пословица. К тому же его зубы и че­люсти побывали в настоящем раю: в то время как он жевал, истребляемый тост брызгал мелкими осколками. Точно ешь стекло. Рот его горел и пылал от этого сражения. Пе­реданное тихим, трагическим голосом через стойку Оливе­ром, практикантом, сообщение о том, что прошение убийцы о помиловании, подписанное половиной страны, отклоне­но — болтаться ему на рассвете в Маунтджое[15], его уж ничто не может спасти, — лишь сдобрило угощение. Эллис, палач, уже направился туда. Поглощая сандвич и глуша драгоценное пиво, Белаква размышлял о сидящем в камере Маккейбе.

Лангуст все-таки был приготовлен заранее, продавец instanter[16] протянул его Белакве, к тому же с преприят­нейшей улыбкой. Немножко учтивости и доброго располо­жения поистине немало значат на этом свете. Улыбка, приветливое слово от простого труженика — и лик мира просветлел. А ведь так легко — дело просто в управлении мышцами.

— Трепыхается, — приветливо сказал продавец, протяги­вая лангуста.

— Трепыхается, — сказал Белаква. Что бы это такое значило?

— Трепыхается, сэр; свежий, — сказал тот, — свежий, утрешний.

Тогда, по аналогии с макрелью и прочей рыбой, о кото­рой, он сам слышал, говорили «трепыхается, свежая», когда ее выловили час-другой назад, Белаква заключил, что продавец хотел сказать, что лангуста забили совсем недавно.

Signorina Адриана Оттоленги ждала его в небольшой аудитории рядом с входной дверью в холл, который Белак­ва был, естественно, склонен рассматривать скорее как вестибюль. Это была его аудитория, аудитория итальян­ского. На той же стороне, но подальше располагалась аудитория французского. Бог знает, где находилась аудитория немецкого. Да и кому какое дело до аудитории немецкого.

Он повесил пальто и шляпу, положил на стол в холле свой продолговатый шишковатый сверток в коричневой бумаге и с готовностью прошел к Оттоленги.

Они с полчаса порассуждали о том о сем, и она с похва­лой отозвалась о его овладении языком.

— Вы делаете заметные успехи, — сказала она своим убитым голосом.

Существовало ровно столько этой Оттоленги, сколько можно было ожидать в даме определенного возраста, которая в свое время сочла, что быть молодой, красивой и чистой — самая скучная вещь.

Удовольствие было велико, но, прервав его, Белаква изложил загадку Луны.

— Да, — сказала она. — Я знаю это место. Знаменитая головоломка. С ходу я вам не скажу, но я выясню, когда приду домой.

Дивное создание! Она выяснит, когда придет домой, по своему толстому Данте. Что за женщина!

— Мне пришло в голову, — сказала она, — a propos[17] не знаю с чем, что вы могли бы придумать что-то позако­выристей редких у Данте жестов сострадания в «Аде». Это бывал, — прошедшее время неизменно являло у нее печаль­ное зрелище, — излюбленный вопрос.

Он принял глубокомысленный вид.

— В связи с этим, — сказал он, — я припоминаю одну великолепную шутку: «Qui vive la pieta quando e ben morta...»[18]

Она не сказала ничего.

— Разве не великолепная фраза? — разглагольство­вал он.

Она не сказала ничего.

— Так вот, — сказал он, как дурак, — интересно, как бы вы это перевели?

Она по-прежнему не сказала ничего. Потом:

— Вы думаете, — прошептала она, — что это абсолютно необходимо переводить?

Из холла донеслись звуки словно бы какой-то возни. Затем тишина. В дверь, как в бубен, постучали костяш­кой пальца, она распахнулась, и — ах! — на пороге, сжи­мая своего кота, стояла Mile[19] Глэн, преподавательница французского, с выпученными глазами, в состоянии край­него возбуждения.

— О, — произнесла она задыхаясь, — извините меня за вторжение, но что было в этом свертке?

— В свертке? — спросила Оттоленги.

Mile Глэн сделала по-французски шажок в сторону.

— Пакет, — она зарылась лицом в кота, — тот пакет в холле.

— Мой, — сказал он, — рыба.

Он не знал, как по-французски «лангуст». Вполне сойдет и «рыба». «Рыба» сгодилась для Иисуса Христа, Сына Божьего и Спасителя. Сгодится и для Mile Глэн.

— О, — сказала Mile Глэн с невыразимым облегчением, — я поймала его в самый последний миг. — Она пошлепала кота. — Он бы его раздирал в пух и прах.

Белаква почувствовал некоторую тревогу.

— Он действительно до нее не добрался? — сказал он.

— Нет-нет, — сказала Mile Глэн, — я схватила его как раз вовремя. Но я не знала, — синечулочный смешок, — что там может быть, и подумала, что лучше зайти и спросить.

Подлая любопытная сука.

Оттоленги это слегка забавляло.

— Puisqu’il n’y a pas de mal...[20] — сказала она в великом изнеможении и очень элегантно.