Изгнанник самовольный

Наконец, в Петербурге проносится слух, что поэт был вызван в секретную канцелярию Его Величества и там высечен. Узнав об этом слухе, позорящем его дворянскую честь, Пушкин готов драться с каждым, кто слух пересказывал. Распространителем слуха оказался картежник Федор Толстой по кличке Американец.

Ситуация в стране мрачнеет, образ Европы, земли обетованной, то и дело возникает в новых красках и впечатлениях. Приехал из-за границы Сергей Тургенев и уехал в Константинополь. Самые умные и предприимчивые знакомые поэта понимают, что надеяться не на что, а уж ждать и подавно, и едут или собираются ехать за границу. Те, кто остается, об этом мечтают. Кюхельбекер печатает в журналах заметки о своем воображаемом путешествии по Европе. Через полгода он туда уедет, а пока описывает Европу 26-го века - довольно примитивная фантазия. Самое любопытное в ней для нас то, что друг Пушкина пытается высказать между строк идею: Россия в будущем может стать похожей на Америку, которая для цивилизованных россиян уже служит эталоном и идеалом общественного устройства.

Словно сговорившись, многие мечтают ехать в разные страны, только бы не оставаться в России. Даже умеренный Карамзин в эти же дни строит свои планы: "Боюсь только фраз и крови. Конституция кортесов есть чистая демократия... Если они устроят государство, то обещаюсь идти пешком в Мадрид, а на дорогу возьму Дон-Кишота". Впрочем, Пушкин после исказил мысль Карамзина, написав, что Карамзин (он называет его одним "из великих наших сограждан", но адресат прозрачен) еще раньше говорил, что "если бы у нас была бы свобода книгопечатания, то он с женой и детьми уехал бы в Константинополь". Получается, что Карамзин хотел ехать не за свободой, а от разгула свободы, что, вообще говоря, в отдельные периоды развития некоторых стран имеет свои основания, но тогда Карамзин говорил обратное. Вяземский, сидя в Варшаве, предчувствует, что не за горами репрессии: "Власть любит generaлизировать (он соединяет два языка в одном слове.- Ю.Д.) и там, где дело идет о мере частной, принимать меры общие... Я о Франции плачу, как о родной".

28 марта 1920 года Пушкин обедал у Чаадаева, и разговор вертелся вокруг двух тем: слухов о предстоящей войне и загранице. Споры о новой военной кампании, подготовка к которой шла на Кавказе, велись на всех этажах чиновничьей иерархии. Шли перемещения офицеров. Цель не называлась, но было ясно, что речь идет о новом походе на Турцию, который все откладывается. Чаадаев думает о поездке в Европу, и оба приятеля уже не первый раз обсуждают возможность совместного путешествия.

Раньше Пушкин вместе с Михаилом Луниным ездил в Царское Село провожать в Италию Батюшкова, а теперь он провожает Лунина. В нежном порыве поэт отрезает у Лунина на память прядь волос. Он хотел бы вслед за друзьями отправиться в Европу, он задыхается здесь. Около 21 апреля 1820 года в письме к Вяземскому Пушкин сетует: "Жалеть, кажется, нечего - а все-таки жаль. Круг поэтов делается час от часу теснее - скоро мы будем принуждены, по недостатку слушателей, читать свои стихи друг другу на ухо.- И то хорошо.". А дальше в этом самом письме он говорит, что ему плохо, что он жаждет покинуть душный Петербург,- те слова, которые мы вынесли в эпиграф. С января по май 1820 года он написал едва ли больше пяти стихотворений, хотя начал еще несколько. Он чувствует, что теряет даром время. "Я глупею и старею не неделями, а часами",- жалуется он Вяземскому в том же письме.

И дней моих печальное начало

Наскучило, давно постыло мне!

К чему мне жизнь?

Лунин любил повторять, что язык до Киева доведет, перо - до Шлиссельбурга. От безвыходности две мысли приходят Пушкину: покончить с собой или - убить царя. Его остановили и отговорили Чаадаев и Николай Раевский. Поэт вспомнит потом в "Руслане и Людмиле":

Ум улетал за край земной;

И между тем грозы незримой

Сбиралась туча надо мной!..

Я погибал...

Что касается намерения стать террористом, о котором Пушкин сам признается через пять лет в неотправленном письме к императору Александру, то экстремизм его, как и многое в желаниях, был весь в словах, в браваде, а не в деле. Пушкин принес в театр и показывал знакомым портрет Лувеля, заколовшего наследника французского престола, со своей надписью "Урок царям", что вряд ли стал бы делать серьезный цареубийца.

Скорей всего, ничего этого не было бы: ни драк, ни злобы, ни антиправительственных стихов, ни мальчишеских глупостей в общественных местах, ни мыслей о терроре, если бы Пушкина просто-напросто отпустили за границу. Возможно, там он решил бы, что дома все же лучше, и тихо вернулся полным впечатлений, а то и стал бы горячим защитником всего чисто русского - от царя до лаптей. Но так устроена русская система в течение столетий: борясь с недовольными, она их плодила, чтобы затем с новой силой подавлять. Энергия нации уходила в борьбу со своими согражданами, в слежку друг за другом. За Пушкиным слежка уже шла, и последующие события происходили быстро, как в кинематографе.