Изгнанник вечности

— Ты прости Танрэй, если она сделала тебе что-то плохое. Это ваши дела, а я в женские ссоры вмешиваться не хочу, но… ей не по себе от раздора с тобой.

Ормона закусила губу. Лучше бы он попросил ее… да о чем угодно попросил — всё было бы сбыточнее, чем прощение его жены. Это все равно, что полностью простить себя за какой-нибудь, пусть даже нечаянный, но цепляющий совесть проступок: на словах сколько угодно, а в душе все кривится, как вспомнишь…

— Я подумаю.

Ал изящно поклонился ей и вышел.

* * *

Сетен проснулся глубокой ночью от стойкого ощущения какой-то помехи, что отогнала сон.

Все верно. Рядом находилась смежная комната, где часто работала жена, и сейчас оттуда доносились приглушенные голоса, а под дверью помаргивал призрачный голубоватый свет. Эти звуки его и разбудили.

Постель со стороны Ормоны, хоть и примятая, была пуста.

Тессетен набросил на плечи длинную и широкую шелковую накидку, подпоясался шарфом и, прихрамывая, вышел в кабинет.

— И что тебе не спится? — он помял руками плечи неподвижной жены, наклонился поцеловать в шею и вдруг почувствовал, что здесь что-то не так. — Родная моя, ты что?!

Ормона плакала. Не во сне — наяву! Не та семнадцатилетняя девчонка, иллюзии которой были разбиты проклятой реальностью, а тридцатишестилетняя женщина, повидавшая, наверное, уже всё в этой безумной жизни.

Только сейчас он обратил внимание на то, что было в записи, которую смотрела жена.

Бескрайние заснеженные дали и уже оттаявшие города, реки, воды которых несли малюсенькие — с такой-то высоты! — льдинки к бухте Коорэалатаны, к этой братской могиле пятисотлетней давности… Солнце, искоса пригревавшее весенний Оритан… Лицо Фирэ, совсем еще мальчика, лицо незнакомой голубоглазой девочки…

— Я не помню ничего, — прошептала она. — Я не помню эти улицы, а когда-то безнадежно хотела их забыть. И вот — забыла!

— Значит, для тебя так лучше, — он подвинул второе кресло и сел рядом.

— Мне страшно.

— Тебе?! Ты шутишь?

— Я стала замечать… это не первый случай… Я не помню многих вещей из вчерашнего дня, на их месте просто какое-то пятно…

— Почему же не сказала сразу?

— Я боялась. И отгоняла эти мысли.

— Но, может быть, ты правильно их отгоняла, и всё это чепуха? Многие действия мы совершаем машинально и не помним от рассеянности, сделали мы то-то и то-то или нет… Но это ведь не значит…

— Только не я с моей «отягощенной наследственностью», — ровно проговорила она, тонкими пальцами стирая слезы.

Сетен был единственным человеком, узнавшим от нее о болезни матери.

— Тогда завтра мы пойдем к Паскому, и пусть он там всё у тебя проверит, — он повертел рукой над головою. — Если это оно, то его можно остановить в самом начале…

Она безразлично кивнула и продолжила:

— А теперь я смотрю на то, как погибает вон там, на этих съемках, моя родина, и понимаю, что куда лучше помню ее древней экваториальной страной, чем Оританом вчерашнего дня. Мне страшно, что забудется всё, понимаешь? Всё. И то, зачем мы жили, и то, за что умирали… Что строили, чему радовались, о чем плакали… Нас просто вытрут из памяти этой планеты. О нас будут врать, что все, чем мы дышим — никогда не существовало. А мы станем уже другими, забудем о себе и не сможем заткнуть их лживые глотки, Сетен! И еще хуже — если мы сами же будем отвергать наше собственное существование. Лучше уйти в небытие, чем жить без памяти, без личности среди антропоидов, лишенных аллийского «куарт»…

— Мы вернем себе память. Эта война — зло, но она случилась из-за того, что тел стало больше, чем душ, и Природа исправляет ошибки, убирая лишнее. Это больно для всех нас, особенно для близких тех, кто погиб, но это в самом деле так. И когда дробление прекратится…

— А оно прекратится?

— Я не знаю. Но надеюсь. Так вот, когда дробление прекратится, «куарт» тоже обретут целостность и снова станут возвращаться в этот мир, чтобы Взойти…

— Твоя Природа уже исправила ошибки… пятьсот лет назад, — зло усмехнулась Ормона. — Только не знаю, какие такие «ошибки» она исправляла тогда! Теперь-то мы научены ее справедливостью и безошибочностью…

— Пойдем.

Он вытащил кристалл и повлек ее за собой. Она не сопротивлялась и заснула, едва коснувшись щекой подушки.

* * *

Паском выглянул из-за двери и поманил его к себе. Тессетен проковылял в кабинет.

Тихо работали непонятные приборы, окно было плотно закрыто синеватой шторой, а спящая Ормона лежала в устройстве, которое напоминало погребальную капсулу. Как же скоро ему придется вспомнить эту свою ассоциацию, когда ее капсула будет настоящей, и совершенная оболочка обратится в ничто, сожженная огнем Волчьей звезды…

— Всё плохо? — спросил он с порога.

— Чем дальше, тем больше восхищаюсь твоим оптимизмом, Сетен, — усмехнулся кулаптр.

— Значит, это не то же самое, что у ее матери?

— Нет, не то же. Это… — Паском хмыкнул, — это напоминает ситуативные отклонения психики.

— Что значит — ситуативные?