Изгнанник вечности

Мать дико взглянула на него и ушла в комнату для прощания, сжав челюсти почти до хруста. Фирэ нашел в себе силы лишь кивнуть. Он едва удержался от неуместного здесь вопроса — чувствует ли отец хоть что-то или ему все равно?

Дед лежал в прозрачной сфере, где потом свершится кремация тела. Конечно, это был уже не дед: оболочка, к которой так привык в этой жизни Фирэ, оказалась удручающе пустой. Господин Корэй не пожелал даже остаться поблизости до приезда любимого внука. Наверное, он смертельно устал от нынешнего воплощения и при первой же возможности отправился к Древу, чтобы прийти в равновесие после всего пережитого. Много всякого насмотрелся он среди продажных коллег в Объединенном Ведомстве…

Фирэ отер слезы. Когда рушится весь мир, странно плакать о конце одной жизни. Когда ты был свидетелем — и виновником! — стольких человеческих смертей, не черствеет ли сердце во имя спасения уязвимого разума?

Но Фирэ вспоминал детство, вспоминал игры и беседы с дедушкой, и боль, сдавливая горло, выползала из глаз невыносимо жгучими слезами, душила и замораживала кровь, отчего ноги подгибались, словно ватные. Юноша и хотел бы с легкой душой произнести традиционную формулу прощания, но не мог, понимая, что ничего уже не будет так же, как прежде. На Оритане почти не осталось Помнящих, которые могли бы указать место нового рождения Корэя, а Фирэ почему-то заранее знал, что ему самому угадать это не под силу. Да и, в конце концов, дед может сгинуть так же, как сгинул «куарт» Атембизе — ученика Ала и друга Коорэ-Фирэ.

— Он слышит нас? — шепнула мать.

Юноша удрученно покачал головой, и она протяжно всхлипнула. Вошел отец, обнял Фирэ за плечи, проговорил:

— Он хотел, чтобы я отдал тебе меч…

Только сейчас в его голосе послышалось что-то, напоминающее печаль. Юноша отвернулся.

— Возьми его с собой.

— Я не могу. Это не моя вещь.

Господин Кронодан бросил хмурый взгляд на вздрогнувшую жену, но ничего в связи с этим не сказал.

— Передашь своему братцу, — коротко отрезал он, поразмышляв, и ушел к себе.

Два дня к ним шли и шли сослуживцы деда и соседи. Фирэ смотрел и дивился, ведь еще полтора года назад люди не были так понятны ему, как теперь. Никто уже не мог скрыть истинного себя в глазах молодого кулаптра, и подлость, жадность, лицемерие сильнее всего выдавали себя под благопристойными масками.

«Это я стал хуже настолько, что теперь вижу все, как на ладони, или же просто пелена спала с глаз?» — гадал юноша, разглядывая посетителей. Ему хотелось в одиночестве посидеть рядом с капсулой, но за эти дни не выдалось и часа, когда в доме не было бы посторонних.

А с заходом солнца стеклянная сфера вспыхнула. Внутри нее разлилось голубовато-серебристое пламя, испепеляющее все в считанные секунды, и когда огонь погас, в капсуле не осталось ни песчинки.

Потомки аллийцев издревле считали, что если уж ты уходишь, то негоже оставлять после себя любой сор, чем бы тот ни являлся. Это полудикие племена антропоидов хоронят своих сородичей в земле, а ори и аринорцы поступали так только с домашними животными. Плоть от плоти этой планеты должна была снова воссоединиться с нею. Потомки людей, прилетевших с Алы, не пожелали отмечаться в Убежище органическими останками собственных тел: «Пусть нас судят по нашим деяниям, а не по костям», — говорили в древности, воздвигая великие сооружения на приютившей их земле. На двух континентах — оплоте цивилизации — не существовало кладбищ. О «куарт» Взошедших напоминали громадные статуи и церемония почитания их во время праздника Теснауто — исключением были только Ал и Танрэй, которым не довелось Взойти, но которые остались живой легендой в памяти ори. Остальное сгорало в священном пламени белой Волчьей звезды. Рождаясь вновь, древний дух, атмереро, мог влиять на молекулярные цепочки формирующегося физического тела и тысячелетиями приходить на землю в одном и том же облике. И только после Раскола многие «куарт» стали ущербными и лишились этой способности…

Посидев на ассендо под звездным небом — из-за постоянных землетрясений родители давно уже не поднимались наверх и не составили ему компанию в этот раз, — Фирэ подумал, что напоследок надо навестить Саэти. Не лучший повод, но очень хотелось ее увидеть после полутора лет разлуки, горечь которой ненадолго прогоняли только их письма друг другу.

* * *

Он думал идти к интернату, а Саэти ждала его на старых качелях в парке, через который он всегда бегал к ней в прошлом.

— Я не решилась прийти, — сказала она, обнимая Фирэ за шею и щекоча дыханием ухо. — Сочувствую тебе. Он был хорошим человеком, и он вернется…

— Может быть, именно поэтому как раз наоборот — не захочет? — с горечью бросил юноша: с кем еще ему было делиться своими опасениями?

Саэти стала уже совсем взрослой. Расставание с попутчиком прогнало остатки ее детства навсегда, и сквозь прежнюю улыбку сквозила новая печаль зрелой женщины, знавшей муки утрат и лишений. Саэти так напомнила ему мать, когда та втайне от отца показывала меч деда, что гнев опять опутал сердце Фирэ, призывая отомстить кому-то неведомому и во всем виновному.