Изгой

Наверху он постоял перед дверью родительской спальни, и ему казалось, что мысли в его голове производят шум, который сотрясает застывший в доме воздух, и его отец просто не может не услышать этого и обязательно сейчас выйдет. Он не знал, хочется ли ему, чтобы отец действительно вышел, или он боится этого из-за того, что тот может сделать, увидев его. Но ничего не произошло. Отец не вышел. Дверь осталась закрытой.

Он вошел в свою комнату, стащил со шкафа чемодан и положил его на кровать. Он снял с плечиков белую рубашку, взял из комода белье, сигареты, забрал из ящика в тумбочке повестку о призыве в армию.

Он пересек лестничную площадку, зашел в ванную, взял бритву и кусок мыла и, присев, сунул их в растягивающийся карман на своем чемодане.

Наверху он не стал закрывать за собой двери, боясь, что они могут щелкнуть, а как можно тише спустился по лестнице и вернулся в кухню.

Он положил чемодан на стол, взял из кладовки ветчины, сыра и хлеба, завернул все это в кухонное полотенце и тоже положил в чемодан, во внутренний карман на крышке.

Он не мог ни о чем думать. Все чувства замерли, он ощущал только собственное сердце. Льюис решил окончательно уйти из этого дома.

Опустив голову, он стоял в кухне перед открытым чемоданом и пытался собраться с мыслями. Затем он обратил внимание на грязную повязку у себя на руке. Было очень важно снять ее. Он забыл о том, что собирался немедленно уйти, и остановился, чтобы снять бинт.

Узел был очень тугим, к тому же он намок, а потом высох, так что Льюису пришлось прибегнуть к помощи зубов. Когда узел развязался, он снял повязку и посмотрел на руку. Порезы быстро заживали и уже не выглядели страшными. Ранки были немного припухшими и влажными, но им просто нужен был воздух, чтобы затянуться. Он смотрел на свою руку и думал, сколько пройдет времени, пока все порезы полностью заживут, пока полностью исчезнут все шрамы. В тюрьме он два года себя не резал, и старые шрамы хорошо рассасывались, пока он не попал домой. Он не мог представить себе два последующих года. Он согнул руку, почувствовал, как натянулись порезы, и подумал о том, сколько боли ему довелось перенести и как он был одинок.

— Льюис?

Он обернулся. В дверях кухни стоял Джилберт. В руке Льюис по-прежнему держал бинт. Теперь он опустил руку.

— Здравствуй, папа.

— Где ты был? — Голос Джилберта дрожал.

Льюис стоял спокойно и неподвижно, но ощущал опасность ситуации, они оба ощущали это.

— Да был тут кое-где. Думаю, туда я и вернусь.

— Я беспокоился о тебе.

Льюису в это не верилось.

— Правда?

— Почему бы нам не сесть и не поговорить обо всем этом?

Это прозвучало слишком фальшиво и глупо.

— Уже успел позвонить?

— Что?

— Кто приедет за мной? Полиция? Врачи? Как это будет обставлено на этот раз?

Джилберт выпрямился.

— Ты был…

— НЕТ!

Он видел, что Джилберт остановился, а остановившись, затаил дыхание и замер. Он заставил отца замолчать и теперь хотел уйти. Когда он двинулся к столу, чтобы забрать свои вещи, Джилберт вздрогнул, и Льюис понял, что он его боится.

— Что? — надвигаясь на отца, произнес он, переполняемый желанием ударить его. — Что? Что ты думаешь, я собираюсь сделать? Думаешь, я сейчас ударю тебя? Думаешь, мне хочется этого? Я готов убить тебя…

Он заставлял себя сдерживаться и подбирать нужные слова, хотя делать это ему было очень трудно.

— Ты ничего не сделал для меня, — сказал Льюис; пока он не произнес это вслух, он сам не знал, что скажет это. — И все это время я пытался подстроиться под тебя. Больше этого не будет. Ты потеряешь из-за меня свою работу? Я буду только рад. Потеряешь этот дом? Свою жену? Надеюсь, что так все и произойдет. Ты недостоин ее, и меня тошнит от чувства вины.

— Льюис…

— Почему ты не веришь в меня? Ну хотя бы капельку? Все эти запирания меня в комнате, угрозы, все разговоры о том, что я нехороший, что со мной что-то не так, — я ведь был мальчишкой, совсем ребенком! Если бы ты хоть на минуту просто поверил мне, если бы стал на мою сторону, — но ты не мог. Да, я пью, да, я режу себя; Господи, почему же ты даже не захотел мне помочь?

Неистовство вдруг покинуло его, и, высказав все это, он почувствовал слабость, как будто после рыданий. Ему нужно было уходить отсюда. Он снова повернулся к своему чемодану и закрыл крышку.

— В детстве у тебя было слишком много любви, и ты привык к этому. Она испортила тебя.

— Что ж, ты положил этому конец.

Он направился к двери. Джилберт пытался что-то сказать, глядя в пол; в нем, похоже, происходила внутренняя борьба. Льюис знал, что отец при этом испытывает, и ненавидел себя за то, что жалеет этого человека, который так долго и так больно мучил его.

— Дело не в том, что я не хотел тебе помочь, — сказал Джилберт. Нижняя губа его дрожала. — С того самого дня, когда она умерла, я просто… не мог смотреть на тебя, Льюис. Вы с ней были так похожи… и ты был так погружен в свое горе. Тебе была не нужна моя компания.

Так вот оно, оказывается, в чем дело! Все было кончено. Внезапно Льюис совершенно остыл, и все это перестало иметь для него какое-либо значение.