Изгои

– Ты поправишься, – сказал я, стараясь говорить пободрее. – Иначе нельзя. Мы без тебя не справимся.

Я с ужасом понял, что это правда. Мы без него не справимся. Джонни жить не мог без банды, но и банда не могла жить без Джонни. По этой вот самой причине.

– Я больше не смогу ходить, – начал было Джонни, и голос у него задрожал. – Даже на костылях. Позвоночник сломан.

– Ты поправишься, – твердо повторил я.

А ну не реви, приказал я себе, только не реви, Джонни перепугаешь.

– Знаешь что, Понибой? Мне страшно до жути. Я раньше говорил, мол, пойду и покончу с собой… – он судорожно вздохнул. – А теперь я не хочу умирать. Мне мало. Шестнадцати лет мне мало. Если б я много чего успел сделать, много чего повидать – тогда другое дело. А так – нечестно. Я тебе знаешь, что скажу? Когда мы с тобой приехали в Виндриксвилль, я вообще впервые из наших краев выбрался.

– Ты не умрешь, – сказал я, стараясь говорить ровно. – И не накручивай себя, а то доктор нас больше к тебе не пустит.

За шестнадцать лет на улицах многому можно научиться. Но не тому, чему нужно учиться, не тому, что хочется. За шестнадцать лет на улицах многое можно перевидать. Но не то, что стоит увидеть, не то, что хочется.

Джонни прикрыл глаза, полежал так минутку. Когда столько лет живешь на нашей, восточной, стороне, учишься управлять эмоциями. Иначе так и взорваться недолго. Учишься плевать на все.

В палату заглянула медсестра.

– Джонни, – тихо сказала она, – к тебе мама пришла.

Джонни открыл глаза. Сначала они так и расширились от удивления, но потом потемнели.

– Я не хочу ее видеть, – твердо сказал он.

– Она же твоя мать.

– Сказал же, не хочу ее видеть. – Он повысил голос. – Наверное, пришла рассказать мне, сколько хлопот я им доставил и как они с моим стариком обрадуются, когда я помру. Так что передайте ей, пусть оставит меня в покое. Хотя бы раз, – голос у него сорвался, – хотя бы раз в жизни пусть просто оставит меня в покое.

Он попытался было сесть, как вдруг всхрипнул, стал белее наволочки и потерял сознание.

Медсестра выпроводила меня за дверь.

– Поэтому я к нему никого и не пускала, боялась, что этим все и кончится.

В дверях я столкнулся со Смешинкой.

– Сейчас к нему нельзя, – сказала медсестра, поэтому Смешинка отдал книжку ей.

– Проследите, чтобы он ее увидел, когда очнется.

Она взяла книжку и закрыла дверь. Смешинка долго простоял, глядя на эту дверь.

– Лучше б это был кто угодно из нас, но только не Джонни, – наконец сказал он, и в кои-то веки голос у него был серьезный. – Мы бы справились, только без Джонни – никак.

Резко обернувшись, он сказал:

– Пойдем, навестим Далласа.

Мы вышли в коридор и увидели мать Джонни. Я ее знал. Маленькая женщина с прямыми черными волосами и такими же черными глазами, как у Джонни. Но на этом все их сходство заканчивалось. У Джонни-кекса взгляд был боязливый и чуткий, у его матери – подлый и злой. Мы прошли мимо и услышали, как она говорит медсестре:

– Но я имею право его увидеть. Он мой сын. Мы с отцом растили его, из сил выбивались, и вот что мы получили взамен? С этим хулиганьем, которые ему никто, он, значит, хочет видеться, а со своей родней – нет… – Тут она заметила нас и с такой ненавистью на нас поглядела, что я чуть не попятился. – Это все из-за вас! Шляетесь ночами где-то, по тюрьмам таскаетесь и, уж не знаю, что еще вытворяете…

Я думал, она сейчас на нас накинется. Вот правда.

У Смешинки глаза сузились, и я побоялся, что он сейчас как что-нибудь сказанет. Я не люблю, когда на женщин ругаются, пусть даже и за дело.

– Неудивительно, что он тебя на дух не выносит, – бросил Смешинка.

Он явно собирался ей все высказать, но я его оттащил Меня мутило Неудивительно, что Джонни не хотел ее видеть. Неудивительно, что он ночевал у нас или у Смешинки, а в хорошую погоду спал на поле. Я вспомнил маму… прекрасную и золотую, как Газ, мудрую и решительную, как Дэрри.

– Господи ты боже! – сказал Смешинка срывающимся голосом, и я, кажется, впервые видел, что он вот-вот заплачет. – И ему с ней жить!

Мы поспешно зашагали к лифту. Я надеялся, что у сестры ума хватит не пускать мать Джонни к нему в палату. Он этого не вынесет.

Когда мы вошли, Далли препирался с медсестрой. Увидев нас, он улыбнулся во весь рот.

– Чуваки, рад видеть! Эти… эти больничники курить мне запрещают, на волю хочу!

Мы уселись, улыбаясь друг другу. Далли ничуть не изменился – такой же вспыльчивый и упрямый. Далли был в норме.

– Тут ко мне недавно Шепард заходил.

– Джонни говорил. Чего хотел?

– Сказал, что видел мое фото в газетах и глазам своим не поверил, когда увидел, что под ним не написано: «Внимание: розыск!» Он на самом деле приходил, чтоб соль на рану посыпать – насчет схлеста. Блин, как же жаль, что меня там не будет.

А ведь только на прошлой неделе Тим Шепард сломал Далли три ребра. Но Далли с Тимом Шепардом всегда были друзья-приятели, даже когда дрались – понимали ведь, что они два сапога пара.

Далли, смеясь, сказал мне:

– Ну ты, малыш, до чертиков меня тогда напугал. Я уж думал, убил тебя.

– Меня? – удивился я. – Это почему?