Изяслав

Добрыня сжал кулаки.

— Что?.. Мёдом угостил, — отвечал он зло.

Глаза Вышаты загорелись любопытством, ещё раз вернулась надежда.

— Мёдом угостил, а потом, как пса, выгнал за ворота и осмеял, — продолжал Добрыня. — Нет, боярин, с ним надо покончить!.. Он сидит здесь на поругание всей Руси, ест наш хлеб, пьёт наш мёд и гладит по головке княжеских посадников.

Вышата слушал, опустив голову.

— Ну, что Люда? Осталась? — робко спросил он.

— Да, осталась; но придёт и её черёд.

Ему стыдно было признаться в том, как он опозорился на Красном дворе.

Воцарилось продолжительное молчание.

— Я знал… даже был уверен, что так случится, — наконец отозвался Вышата. — Сердце человеческое сильнее твоих чар… Я знал, она не будет принадлежать мне.

Добрыня поднял голову и окинул гордым взглядом Вышату.

— Эх, боярин! Твоя Люда не лебедь, и я не сокол, чтобы схватить её и принести тебе. Её стерегут там девки и отроки. Погоди, дай срок, надо улучить удобную минуту.

— Ждать! Нет уж, довольно нуждался, пора кончать, — отвечал Вышата, грустно качая головой.

В его словах было столько печали, столько глубокой скорби, что даже Добрыне стало жаль молодого боярина.

— Вот увидишь, скоро она станет бить челом у твоих ног, — утешал его Добрыня.

— Не утешай меня, старик, — ласково сказал Вышата, — я очень любил Люду. Да и неудивительно: мы росли и играли вместе детьми; наши отцы предназначили нас друг другу. Но поди ж ты! Случилось иначе. Нет уж, видно, мою тоску не разгонят никакие чары.

— Погоди, не торопись, — уверенно сказал Добрыня, точно в самом деле верил в силу своих чар. — Увидишь, она будет лежать у твоих ног. Я заговорю, заколдую твою грусть-печаль.

Но у Вышаты, по-видимому, явилась новая мысль, и он не обратил внимания на последние слова Добрыни.

— Впрочем, я никому ещё не навязывал своих услуг, — заметил Добрыня, — но тебе я хотел бы помочь. Вижу, ты тоскуешь, и мне жаль тебя, молодой боярин.

Вышата, казалось, успокоился.

— Подожди до первой звезды, и я заговорю твою тоску, — прибавил Добрыня.

До первой звезды ещё было далеко; наконец, и она появилась на небе. Добрыня вышел на рундук, взял за руку Вышату и, обратясь лицом к звезде, принялся шептать:

— Как на море-окияне, на славном острове Буяне, под дубом да на поляне сидит Ваня и тоскует. Он тоскует — грустно плачет, а тоска всё сердце гложет… Что задумался, детина? Пошто грустно смотришь вдаль; что сидишь ты всё под дубом, утром, вечером и в ночь? Что сидишь ты на поляне, что на острове Буяне, да на море-окияне? Ведь я знаю, отчего ты грустны слёзы проливаешь. Повстречался ты с несчастьем на пути да на дорожке; на пути да на дорожке, что ведёт тебя к тоске. Впилась она в твоё сердце; шумит-болит голова, и свет белый стал не мил тебе. Встань же, парень, встань скорее, сорви грусть тоску-кручину; брось её ты от себя за высокие за горы, за зелёные леса, пусть она бежит к другим; пусть она летит без отдыха, пусть бежит она навеки, не в деревню — на погост… Заклинаю я тоску, пусть оставит нас навеки, успокоит молодца, да до самого конца. Сгинь, исчезни, тоска, от сего дня, сего часа, от сей минуты, от сего места. Пусть заклятие моё разнесёт буйный ветер, что летает по степям, подувая на леса, сохранит он свою силу, да во веки веков…

Так закончил своё заклинание Добрыня, обратившись лицом к звезде.

Вышата стоял на рундуке. Из всего заклятия колдуна до его слуха едва ли долетело несколько слов, и он, погруженный в свои мысли, равнодушно и отрешённо смотрел вдаль. Казалось, он успокоился, но в глубине сердца посылал проклятья той, которая заставляла его страдать.

Кончив свои заклинания, Добрыня обратился к Вышате:

— Боярин, теперь твоя тоска-кручинушка сгинет как ночь перед солнцем…

Боярин молчал… Настали сумерки.

— Пора бы мне домой, — отозвался колдун. — Я зашёл к тебе только на минуту повидаться.

— Да ведь уж поздно, Добрынюшка, переночуй, а утречком лучше дойдёшь.

— Не могу, боярин, не могу, должен идти. Дорога далека, к тому же и старуха подумает, что меня повесили на Красном дворе, если не вернусь домой, — прибавил он шутя.

— Твоя воля, как хочешь.

Добрыня ушёл. Вышата остался на рундуке. Была уже глухая ночь, а Вышата всё ещё не входил в избу. Сидя на лавке, он молчал, вперившись в темноту.

— Не помогут твои заклятия, старик, — пробурчал он про себя. — В любви большая сила, чем в твоих чарах. Люда любит его, а не меня. Ну, чем я виноват, что она меня не любит? А чем виноват он, что она его любит? Ведь он не искал её, не посылал сватов в её дом, чтобы вырвать из родительского гнезда, похитить и украсить ею свои хоромы. Кто виноват?

Он призадумался на минуту.