Изюм из булки. Том 1

В первом часу первой же ночи в окошке выдачи появилась физиономия. Физиономия сказала: «Дай сахарку». – «Не дам», – сказал я. «Дай, – сказала физиономия. – Водилы велели». «Скажи им: нету сахара», – ответил я. «Дай», – сказала физиономия. «Нет», – сказал я. «Они меня убьют», – сообщила физиономия. «Откуда я возьму сахар?» – возмутился я. Физиономия оживилась, явно готовая помочь в поиске. «А вон там…» – «Это на завтрак», – сказал я. «Дай», – сказала физиономия. «Уйди отсюда», – попросил я. «Они меня убьют», – напомнила физиономия. «О господи!» Я выгреб из верхней пачки несколько кусков, положил на ломоть хлеба и протянул в окошко. «Мало», – вздохнула физиономия. Я молчал. Физиономия вздохнула. «И маслица бы три паечки», – сказала она и тут же пояснила: «Водилы велели!» – «Масла не дам!» – крикнул я. «Они меня убьют», – печально констатировала физиономия. «Я тебя сам убью», – прохрипел я и запустил в физиономию кружкой. Физиономия исчезла. Кружка вылетела в окошко выдачи и загрохотала по цементному полу. Я отдышался и вышел наружу. Физиономия сидела у стола, глядя мне в глаза с собачьей неотвратимостью. Я длинно и грязно выругался. Физиономия с пониманием выслушала весь пассаж и предложила: «Дай маслица».

Когда я резал ему маслица, в окошко всунулась совершенно бандитская рожа, подмигнула мне и сказала:

– Э, хлэборэз, масла дай?

Стояла весенняя ночь. Полк хотел жрать. Дневальные индейцами пробирались к столовой и занимали очередь у моего окошка. И когда я говорил им свое обреченное «нет», дневальные отвечали с поразительным однообразием:

– Они меня убьют.

И я давал чего просили.

Стезя порока

От заслуженной гауптвахты меня спасала лишь чудовищная слава предшественника – после него мои недовесы воспринимались как благодеяние.

Все это не мешало подполковнику Гусеву совершать утренние налеты на хлеборезку, отодвигать полки, шарить в холодильнике и заглядывать за хлебные лотки в поисках ворованного. Отсутствие заначек убеждало его только в моей небывалой хитрости.

«Где спрятал масло?» – доброжелательно интересовался подполковник. «Все на столах», – отвечал я. От такой наглости подполковник крякал почти восхищенно. «Найду – посажу», – предупреждал он. «Не найдете», – отвечал я. «Найду», – обещал подполковник. «Дело в том, – мягко, чтобы не обрушить вселенную в полковниьчей голове, пытался объяснить я, – что я не ворую». «Ты, Шендерович, нахал!» – отвечал на это подполковник Гусев и на рассвете опять выскакивал на меня из-за дверей, как засадный полк Боброка.

Через месяц полное отсутствие результата заставило его снизить обороты – может быть, он даже мне поверил, хотя, скорее всего, просто не мог больше видеть моей ухмыляющейся рожи.

Мне между тем было не до смеха. Бандит Соловей успел так прикормить дембелей и прапорщиков, что мои жалкие попытки откупиться от этой оравы двумя паечками и десятью кусками сахара только оттягивали час неминуемой расправы.

Лавируя между мордобоем и гауптвахтой, я обеспечивал полку пропитание. Наипростейшие процедуры превращались в цирк шапито. «Рыжим» в этом цирке работал кладовщик Витя Марченков. Он бухал на весы здоровенный кусище масла и кричал:

– О! Хорош! Забирай!

– Витя, – смиренно вступал я, – подожди, пока стрелка остановится.

Витя наливался бурым цветом.

– Хули ждать! – кричал он. – До хуя уже масла!

– Еще триста грамм надо, – говорил я.

– Я округлил! – кричал Витя, убедительно маша перед моим носом руками-окороками. – Уже до хуя!

Названная единица измерения доминировала в расчетах кладовщика Марченкова, равно как и округление в меньшую сторону с любого количества граммов.

На мои попытки вернуться к таблице мер и весов Марченков отвечал речами по национальному вопросу, впоследствии перешедшими в легкие формы погрома.

Получив масла на полкило меньше положенного, я, как Христос пятью хлебами, должен был накормить этим весь полк – плюс дежурных офицеров, сержантов и дембелей, в накладной не учтенных. И хотя ночные нормы я снизил до минимума, а начальника столовой прапорщика Кротовича вообще снял с довольствия (за наглость, чрезмерную даже по армейским меркам), а все равно: не прими я превентивных мер – трех тарелок на утренней выдаче не хватало бы, как пить дать.

Приходилось отворовывать все это обратно – и, взяв ручку, я погрузился в расчеты.

Расчеты оказались доступными даже выпускнику Института культуры. Полграмма, слизанные с каждой пайки и помноженные на количество бойцов, давали искомые три тарелки масла – плюс еще несколько, которые я мог бы съедать самолично, если бы меня не тошнило от одного запаха.

Так я вступил на стезю порока.

Как и подобает стезе порока, она не принесла бы мне ничего, кроме сытой жизни и уважения окружающих – если бы не вышеупомянутый прапорщик Кротович.