Изюм из булки. Том 1

Я бы рассказывал полковнику свой семейный эпос до самого дембеля, если бы не майор. Майор этот с самого начала сидел в углу кабинета, имея при себе цепкий взгляд и черные петлицы артиллериста. Артиллеристом майор был, видать, замечательным: он начал бомбардировать меня вопросами – и попадать в самые незащищенные места.

Только тут до меня наконец дошло, что это допрос. Лицо Вовки Тимофеева всплыло в бедовой голове вместе с фамилией Зарубенко.

Дивизионный майор знал обо мне все.

Я вертелся, как плевок на сковородке, постепенно проникаясь уважением к собственной персоне: за время службы я, оказывается, неплохо подразложил личный состав части! Помимо пересказа своими словами решений ХХ съезда КПСС (ужас-ужас), мне инкриминировалась любовь к Мандельштаму – я зачем-то читал кому-то его стихи…

«Держу пари, что я еще не умер…»

По счастью, в соседних показаниях была зафиксирована любовь к Маяковскому, и за это Мандельштама мне скостили, баш на баш. Уточнять, что моя любовь относится ко временам «Флейты-позвоночника», я не стал.

«Будьте добры, причешите мне уши»…

Кстати, об ушах. Как всякого на моем месте, меня, разумеется, чрезвычайно занимал главный вопрос: кто стукачок? И моя любознательность была удовлетворена тут же, самым замечательным образом.

…Кажется, летом 1981-го в наш полк прибыл свежеиспеченный замполит Седов. Родом он был из Москвы, чем, видать, и породил в моей расшатанной психике некоторую ностальгию. Говорю это исключительно в оправдание собственной лопоухости.

Так вот, о лопоухости!

За полгода до допроса я сидел в Ленинской комнате и читал свежую «Литературку», в которой некто, как сейчас помню, Н. Машовец топтал ногами автора Чебурашки. Я читал, ужасаясь.

Мирное ушастое существо при ближайшем рассмотрении оказалось безродным космополитом, дезориентирующим советских детей. Бдительный Машовец сообщал всем заинтересованным органам, что прочел детскую книгу Эдуарда Успенского от корки до корки и не нашел в ней ни одного стихотворения о Родине, о хлебе, о гербе.

Это был перебор даже по тем пещерным временам.

– Бред! – сказал я, зачем-то вслух.

– Что бред? – с готовностью поинтересовался лейтенант Седов, на мое еврейское счастье зашедший в Ленинскую комнату – видимо, почитать классиков на сон грядущий.

И я рассказал ему, что именно и почему считаю бредом.

И когда через полгода, на допросе, полковник-замполит сообщил мне, что в придачу ко всем своим грехам, я неуважительно отзывался о гербе страны, у меня в голове наконец замкнуло, и я сказал:

– Ну, тут лейтенант Седов все перепутал!

– Ничего он не перепутал! – оборвал меня полковник – и осекся под взглядом майора. На сердце у меня стало легко: я знал, откуда дует этот вонючий ветерок.

– Перепутал, перепутал, – сказал я.

Допрос ни шатко ни валко тянулся еще полчаса, но майор все ощутимее терял ко мне интерес и вскоре ушел. Как это ни прискорбно для моего самолюбия, на полновесного идеологического диверсанта я не потянул.

Оставшись со мной с глазу на глаз, полковник помягчел, а потом, по случаю ухода особиста, начал приобретать черты настолько человеческие, что я, осмелев, спросил его напоследок: что он думает о замполите, который стучит на солдат?

– Дерьмо он, а не замполит! – с чувством ответил полковник. – Но ты, сержант, тоже хорош: ты же думай, кому что говоришь!

В точности повторив совет Вовки Тимофеева, полковник отпустил меня восвояси. Выходя, я посмотрел табличку на двери и ахнул: допрашивал меня – полковник Вершинин. О, господи… В Москву, в Москву!

Через несколько дней в полк из отпуска вернулся мой стукачок-землячок. Увидев меня, он радостно протянул ладошку:

– Здравствуй!

– Здравия желаю, – ответил я.

Седов удивился.

– Ты не подаешь мне руки?

Я был вынужден подтвердить его подозрение.

– Почему? – спросил он.

– А вы сами не догадываетесь, товарищ лейтенант?

И он догадался.

– А-а, – протянул как бы даже с облегчением, – это из-за докладной?

– Из-за докладной, – подтвердил я. Слово «донос» мои губы не выговорили: трусоват был ваня бедный.

– Так это же моя обязанность, – объяснил Седов, как будто речь шла о выпуске боевого листка. – А вдруг ты завербован?

Я заглянул ему в глаза. В них светилась стеклянная замполитская правота. Он не издевался надо мной и не желал мне зла. Он даже не обижался на мое нежелание подать ему руку, готовый терпеливо, как подобает идеологическому работнику, преодолевать мои интеллигентские предрассудки.

– Видишь, – сказал он, – проверили, отпустили; все в порядке. Поздравляю.

В слове «проверили» был какой-то медицинский оттенок. Меня передернуло.

– Разрешите идти?

Он разочарованно пожал плечами:

– Идите.

И я пошел – по возможности подальше от него.

С отдаленностью, впрочем, мне помогли: за возвращением с допроса последовало скорое снятие меня с лейтенантских сборов – и короткая преддембельная ссылка из образцовой «брежневской» части на задворки дивизии, на хлебозавод.