Изломанный аршин: трактат с примечаниями

На самом же деле главный, оглушительный восклицательный знак ещё впереди, через несколько минут, за мизансценой ключевой.

В двери Грановитой вламывается толпа неизвестных.

Пожарский

(гневно).Что это значит, Русь? Опять измена?
Гражданин(низко кланяясь).Князь! Извини! Совет твой прерываем!
Но вся Москва тебя с слезами молит
Их челобитную услышать!
Пожарский.
Просим!
Гражданин.
«Нам нужен Царь!» — кричат они: — «Собор
Напрасно мудрствует, когда законный
Наследник есть от крови Иоанна,
От крови Анастасии прекрасной!»

То есть опять же Михаил Романов, внучатый племянник супруги Иоанна Грозного. Такими же представлениями о наследственности и законности руководствовался и Собор.

У них свой толк. Единогласным сонмом
Москва, вся Русь Собору бьёт челом,
Да изберёт на Царство Михаила
Романова! (Низко кланяясь.)

Не гневайтесь, бояре!Мы общее блаженство предлагаем!
Пожарский(обняв гражданина).Друг, если можешь, обними Москву
Так пламенно, как я тебя лобзаю!
Поздравь Москву! Собор единогласно,
Единодушно избрал Михаила!
Нет, не Собор, Господь избрал, и слава
Ему отныне и до века!
Все.
Слава!
Да здравствует Царь Михаил! Ура!

Вникли? Поняли? Осознали, что такой счастливый консенсус — чудо? Что это Бог (православие!) избрал для России правящую династию (самодержавие!) спонтанно-единодушным волеизъявлением (народность!) населения и всех элит?

Но и это ещё не финал. Не апофеоз. Погодите, сейчас, сейчас Пожарскому будет видение: Россия в блаженном 1834 году, хранимая величайшим из монархов:

О братия! Смотрите: это Он!
Величием безмерным осиянный!
На море стал великою пятой, —

(где-то я что-то такое читал: ногою твёрдой стать при море)

Из-под пяты ряды ширококрылых,
Огромных кораблей несутся в море!
Земля дрожит от тяжести Его,
А небеса Его главу вмещают!
Неизмерим сей Русский полубог!

И ещё двенадцать гипербол, прежде чем труппа и публика сольются в заключительном громовом: ура!

Действительно, публика неистовствовала: драма выражала её заветные чувства: вся — как внутренний монолог, обращённый к вождю. Мало что в советском искусстве можно поставить с нею рядом.

Это притом, что сам-то Первый Николай Романов при Сталине значил бы не больше чем Куйбышев, в лучшем случае — Каганович: и то неизвестно, как справился бы с коллективизацией на Украине; но зато какое было бы в Москве метро!

Единственная черта, сближающая названных первых лиц, — скромность. Скрепя сердце император разрешил Кукольнику оставить в строке «полубога», но именоваться Богом, тем более в прозе, — не пожелал наотрез. И цензура благословила судьбу.

— В безвыходном положении оказывается цензор в таких случаях: по духу — таких книг запрещать нельзя, а пропускать их как-то неловко. К счастью, государь на этот раз сам разъяснил вопрос. Я пропустил эту книжку, однако вычеркнув из неё некоторые места, например то место, где автор называл Николая I Богом. Государю всё-таки не понравились неумеренные похвалы, и он поручил министру объявить цензорам, чтобы впредь подобные сочинения не пропускались. Спасибо ему!

Хорошим тоном считался задумчивый с теплотой. Как в «Телескопе»:

«У нас в России один центр всего, и этот центр есть наш Николай, в Священной особе Которого соединены все великие государственные способности».

Вот как надобно было написать рецензию на «Руку Всевышнего». Но Полевой не видел пьесу на сцене — только читал. И не понял её воспитательного значения. Принялся зачем-то доказывать, что «избрания Михаила на царство нисколько не должно сливать с историею о подвиге Минина и Пожарского»: факты, видите ли, против.

Отметил исторические ошибки, указал на несообразности, а о художественных достоинствах отозвался так:

«Счастливых, сильных стихов в драме г-на К. довольно, хотя вообще стихосложение в ней очень неровно. Мы думаем, это происходит оттого, что драма в сущности своей не выдерживает никакой критики».

Однако же роковой, самоубийственной оказалась не эта фраза, а другая:

«Новая драма г-на Кукольника весьма печалит нас».