Измаил

Предположим, что нацисты в конце концов выиграли войну и установили свой порядок. Они стали править миром, уничтожили до единого всех евреев, всех цыган, черных, индейцев. Покончив с ними, они истребили русских, поляков, чехов, словаков, болгар, сербов, хорватов — словом, всех славян. Потом они взялись за полинезийцев, корейцев, китайцев, японцев и вообще азиатов. Для полного очищения от «неполноценных» народов потребовалось много времени, но в конце концов каждый житель Земли стал стопроцентным арийцем и все они были очень-очень счастливы.

Естественно, ни в одном учебнике больше не упоминалось ни одной расы, кроме арийской, ни одного языка, кроме немецкого, ни одной религии, кроме гитлеризма, и ни одной политической системы, кроме национал-социализма. Какой смысл говорить о чем-то несуществующем? Через несколько поколений никто не мог бы написать в учебниках ничего другого, даже если бы захотел, потому что никто уже не знал о другом порядке вещей.

И вот однажды двое студентов университета Нового Гейдельберга в Токио вступили в беседу друг с другом. Оба были типичными арийцами, но один из них — тот, которого звали Куртом, — казался чем-то смутно встревоженным и угнетенным. «Что случилось, Курт? — спросил его приятель. — Почему ты все время хандришь?» Курт ему ответил: «Я признаюсь тебе, Ганс, кое-что действительно смущает меня, очень смущает». Приятель поинтересовался, что же именно смущает Курта. «Вот что, — ответил ему Курт. — Я не могу избавиться от странного чувства, что существует какая-то мелочь, о которой нам лгут».

Этим сочинение и заканчивалось. Измаил задумчиво кивнул.

— И что сказал тебе твой преподаватель?

— Он поинтересовался, нет ли у меня такого же странного чувства, как у Курта. Когда я ответил, что есть, он спросил, в чем же, по-моему, нам лгут. «Откуда мне знать? — ответил я. — Я не в лучшем положении, чем Курт». Конечно, преподаватель не думал, что я говорю всерьез. Он счел, что все это — просто упражнение в эпистемологии.

— Ты все еще гадаешь, действительно ли вам лгали?

— Да, но без такой горячности, как тогда.

— Без такой горячности? Почему?

— Потому что выяснил: в практическом отношении никакой разницы это не составляет. Лгали нам или нет, все равно нужно вставать утром, идти на работу, платить по счетам и делать все остальное.

— Если только, конечно, вы все не начнете подозревать обман и не выясните, в чем же он заключается.

— Что ты имеешь в виду?

— Если ты один узнаешь, в чем состоит ложь, тогда ты, пожалуй, прав: большой разницы это не составит. Однако если вы все узнаете, в чем вас обманывали, тогда разница, как можно предположить, окажется очень большой.

— Верно.

— Значит, именно на это нам и нужно рассчитывать. Я попытался спросить, что он хочет этим сказать, но Измаил поднял черную руку с морщинистой ладонью и сказал мне:

— Завтра.

8

Этим вечером я отправился на прогулку. Я редко хожу гулять ради удовольствия, но дома я чувствовал непонятное беспокойство. Мне нужно было с кем-нибудь поговорить, получить чью-то поддержку. А может быть, меня тянуло исповедаться в грехе: у меня снова появились нечистые мысли насчет спасения мира. Впрочем, пожалуй, дело было в другом — я боялся, что все происходящее мне снится. Действительно, если представить себе все события этого дня, они очень походили на сновидение. Иногда я летаю во сне и каждый раз при этом говорю себе: «Ну наконец-то! Наконец я летаю на самом деле, а не во сне!»

Как бы то ни было, мне требовалось с кем-нибудь поговорить, а я был один. Это мое обычное состояние, состояние добровольное — по крайней мере, так я себе это объясняю. Обычное знакомство меня не удовлетворяет, а взвалить на себя тяжесть и опасности дружбы в том смысле, как я ее понимаю, согласны немногие.

Люди обо мне говорят, что я мрачный мизантроп, и я на это отвечаю, что они, пожалуй, правы. Споры — любого сорта, по любому предмету — всегда казались мне напрасной тратой времени.

Проснувшись на следующее утро, я подумал: «А все-таки это мог быть сон. Человеку ведь может сниться, будто он спит и видит сны». Пока я готовил завтрак, ел, мыл посуду, мое сердце бешено колотилось. Казалось, оно говорит мне: «Как ты можешь притворяться, что не испытываешь страха?»

Наконец положенный час наступил и я поехал в центр города. Конторское здание оказалось на месте. Офис в глубине все так же находился на первом этаже, дверь в него все так же была не заперта.

Когда я вошел, густой животный запах Измаила обрушился на меня, как удар грома. На подгибающихся ногах я прошел к креслу и сел.

Измаил пристально посмотрел на меня сквозь стекло из своей неосвещенной комнаты, как будто гадая, достаточно ли у меня сил для серьезной беседы. Придя наконец к решению, он без всякого вступления начал говорить; за последующие дни я узнал, что таков его обычный стиль.

Часть 2

1