Измена. (не) Любимая жена (СИ)

Герман очень долго и кропотливо выстраивал его для себя из тех жалких остатков, что позволяла ему память и обстоятельства. Сам ведь не раз признавался, что от избытка родительской любви никогда не страдал. Мать не слишком-то баловала его проявлением тёплых чувств. Считала, что мальчиков нужно растить в строгости. Отец и вовсе в воспитании сыновей почти не участвовал — слишком занят был бизнесом, чтобы отвлекаться на такие-то пустяки…

— Не будем об этом.

— Нет, — Герман вдруг оказался совсем рядом, перехватил мою руку, потянувшуюся к дверце микроволновки. — Нет, будем. Расскажи.

Его большая ладонь крепко охватывала моё запястье — ощущение странное, почти будоражащее. Неужели я за такой короткий срок так сильно отвыкла от его прикосновений? Теперь каждое виделось мне событием, приковывало внимание, выбивало из равновесия.

— Радости это тебе не принесёт.

— Плевать.

Я вздохнула.

— Как бы я ни пыталась это озвучить, прозвучит как упрёк.

— Я не прошу тебя давать своим словам оценку. Я прошу рассказать, — в низком голосе звучала настойчивость, но агрессии, к которой я за это время почти привыкла, не ощущалось.

С ним действительно сегодня творилось что-то мне непонятное.

— На твой день рождения, — я силилась припомнить в деталях, чтобы ненароком ничего не перервать. — Не на этот, а на прошлый, она поинтересовалась, как я готовила крем для торта. Но пекарь из меня, знаешь сам, никудышный. Я ей объяснила, что не хотела позориться перед гостями и не хотела портить праздник тебе, поэтому торт заказала.

Пальцы на моём запястье сжались крепче, но не конвульсивно, не зло, а словно в знак ободрения.

Это дарило странную уверенность в том, что уж на этот-то раз я буду понята и услышана.

— Твоя мать… она усмехнулась и… она сказала, что ты всегда считал ущербными женщин, не умеющих готовить. Что это лень во мне говорит и эгоизм. Что если бы я тебя любила по-настоящему, не занималась бы ерундой, не продавала свои цветочки, а всю себя посвятила бы дому.

Нет, всё-таки это звучало до сих пор унизительно. Унизительно и обидно. И я не могла отделаться от ощущения, будто жаловалась, дала слабину и наябедничала Герману на его мать.

Не стоило этого делать. Что на меня нашло? Зачем я поддалась этой слабости?

— Почему ты не рассказала?

Я продолжала смотреть на сжимавшую моё запястье руку. Странное тепло разливалось по всему телу, и сейчас мне казалось, оно каким-то образом меня успокаивало, не позволяло в который раз расшалиться и без того сдавшим нервам.

— Для чего? — я подняла на него взгляд. — Я знаю, что у вас с ней и так отношения не из простых. Знаю, что ты всё равно её любишь и… рушить ваше хрупкое перемирие я бы не стала.

— Тебе стоило мне рассказать, — и снова сказано с нажимом, без злобы.

Я едва пожала плечами и осторожно высвободила руку из его хватки:

— Знаешь… это уже и не важно. Вышло как вышло.

Я повернулась, чтобы накрыть крышкой ёмкость с остатками пастушьего пирога и отправить его в холодильник. Но не успела.

Моя талия попала в кольцо крепких рук, и я оказалась прижата к пылавшему жаром мужскому телу.

Глава 34

От неожиданности и шока в первые мгновения я потеряла голос.

Горло онемело, и даже вдохнуть удалось с трудом.

Горячая ладонь провела по моему животу, всё-таки вынуждая втянуть в себя воздух сквозь сжатые зубы.

Объяснить переживаемое было сложно. Но отрицать очевидное не вышло бы — оказаться в кольце его крепких рук оказалось настоящим потрясением.

Я по нему безнадёжно скучала.

Скучала по тому, как таяла, исчезала его суровость, стоило Герману прикоснуться ко мне.

Он менялся, при этом оставаясь собой. Уходила жёсткость и бескомпромиссность. Он знал, что я не выдам его секретов — и никто не узнает, что за закрытыми дверями спальни он отпускал свой контроль, охотно сдавался на милость захлёстывавших его желаний и чувств, позволял мне всё. Всё, чего бы я в тот миг ни пожелала.

Господи, как давно это было… Будто воспоминания из прошлой жизни. Полуистёршиеся, полузабытые. До того эфемерные, что уже начинаешь сомневаться, не придумала ли ты их в попытке забыть жестокую правду.

— Ч-что ты творишь… — сил на вопросительную интонацию у меня не хватило.

Герман молчал. Дышал тяжело, уткнувшись лицом в мои волосы. Он был напряжён, слишком напряжён даже для человека, которого вдруг застало врасплох собственное желание.

Да что с ним такое творилось?.. Что могло измениться за этот длинный, но не слишком-то изобиловавший событиями день?

— Герман…

— Ты не должна была позволять…

Он осёкся, будто вдруг растерял все остальные слова.

— Не до… не должна была? Что позволять? Кому?

— Матери, — вытолкнул он из себя сквозь стиснутые зубы. — Она не имела права так с тобой говорить.

Он злился. На прошлое. И не знал, куда себя деть.

Но вместо того, чтобы выпустить гнев самым примитивным и простым способом, пытался отыскать… утешение?

Ничем другим я не могла объяснить его порыв и судорожность хватки. Боли он мне не причинял, держал бережно, но очень крепко, будто за невидимую соломинку хватался.

Я конвульсивно сглотнула.