Изменник

Он силой усадил ее на диван, налил стакан, с ужасом слушал как ее зубы стучали по стеклу и смотрел как наливка пачкала как будто кровью углы ее рта и платье. Сара с силой оттолкнула его от себя, вскочила: «На мне женишься, на жидовке? Разве ты когда нибудь верил вранью Каца и других? Никогда ты не верил и все таки целовал мои ноги!» бросилась перед ним на колени, схватив его руку, прижалась к ней губами в крови: «Сжалься! не убивай, вспомни как я тебя любила!» Шульце, озираясь на Кугеля, снова перешел на немецкий язык: «Не проси, не могу, приказ. Наш фюрер…» И взглянув на портрет на стене, на человека в зареве пожара, Сара вдруг вспомнила, как она его увидела в первый раз, во время первого посещения этого проклятого дома, и поняла. Да, Шульце был прав, этот жалкий маленький человек не мог. Он был таким маленьким винтиком в той страшной кровавой машине, которую пустил в ход это чудовище с железными глазами, и никто здесь, ни немцы, ни русские не могли остановить ее движение, которое несло с собой смерть.

Она выпрямилась во весь рост, поправила волосы, молча направилась к двери. Шульце, схватив ее за талию, старался из всех своих слабых сил ее удержать, кричал Кугелю: «Она с ума сошла, разве вы не видите? Идите, исполняйте приказ и пришлите мне доктора!» Ему казалось, что если Кугель уйдет, все как то устроится, снова вернутся ночи с ее ласками и, в конце концов, когда война кончится, он все таки на ней женится, на этой странной девушке, которая не могла, конечно, быть еврейкой, он ведь ясно все сам видел. Но действительность совсем не была похожа на его мечты. Кугель не уходил, а Сара вцепившись в его грудь, отталкивала его от себя, когда это не удалось, ломая свои ногти до крови расцарапала его лицо: «Пусти, пусти же, сволочь!» Сильным ударом толкнула его в грудь, так что он упал на диван, пробежала мимо Кугеля и уже в дверях обернулась и бросила уже не им, никчемным людям, а тому на стене: «Палач, убийца, будь ты проклят!»

Выбежав на площадь, она оттолкнула Чернова и стала на свое старое привычное место между своей испуганной матерью и как будто ее ждавшего раввина. Ее отец сапожник, в это время ничего плохого не подозревая, шил шевровые сапоги Шульце. Шульце закрыл глаза, ему казалось, что вся комната вдруг пришла в движение и рухнула со страшным грохотом на его голову. Машинально он провел рукой по лицу, почувствовал на пальцах кровь, которую начал внимательно рассматривать, не понимая откуда она взялась. Потом пришел в себя, исподлобья взглянул на Ку-геля, который продолжал стоять в дверях, долго смотрел на осколки разбитого стакана на полу, на красное разлившееся как кровь пятно от наливки

Вскочив на ноги, потеряв голову от горя и унижения, он принялся стучать кулаком по столу и кричать: «Почему вы еще здесь? Чего вы ждете? Не исполняете приказа? Вон! Немедленно! Расстрелять всех этих жидов, и эту б… вместе с ними! Расстрелять немедленно всех!» Уже давно исчез Кугель, подошел к колонне и отдал приказание, давно колонна евреев дрогнула и двинулась по площади, спускаясь по улице вниз к реке, а Шульце все продолжал стучать кулаком по столу и кричать до хрипоты: «Расстрелять всех немедленно и ее тоже с ними! эту б….!»

* * *

Евреи шли окруженные душегубами и немцами, за толпой прыгали по неровной мостовой телеги с больными, рабочим инструментом, детьми и пулеметом. Когда начали спускаться к мосту, раввин, который все время бормотал что-то себе под нос по еврейски, начал говорить громче, нараспев, выкрикивал странные гортанные слона и соединял их легко и свободно в какую то красивую, никогда в городе неслыханную мелодию. И Кац и Азвиль, Рахиль Соломоновна, Сара, а за ними все остальные евреи, старики и даже дети, одни не совсем еще забывшие язык своих отцов, тоже пели странную песню, другие совсем обрусевшие просто кричали нараспев. Их песня неслась к холодному осеннему небу и видели они, поющие, ту картину, которую уже давно созерцал раввин… видели, понимали и не боялись.

А русские, смотря на их медленное шествие, слушая их прощальное пенье, песню прощанья с городом и жизнью, затыкали себе уши руками, разбегались по домам, закрывали окна и ставни в ужасе и торжествующей радости: «Ага, наконец! Слава Богу, и эта шлюха Сара тоже с ними, надоела Шульце! теперь пусть плотют все…» И евреи готовы были платить, платить с большими невиданными нигде процентами. За грехи каких то своих единоверцев, как кричали везде и всем немцы. За какого то Троцкого и Урицкого. Зиновьева и Кагановича. За банкиров Лондона, Парижа и Нью-Йорка, за ростовщиков Будапешта и Бухареста, Алжира и Мароко… за Судельмана и других евреев на высших постах в районе.