Изменник

— «Ну понес опять свое!» перебила его тетя Маня: «Ты лучше присматривай, чтобы у всех были рюмки и стаканы полные… не забудь, что ты здесь хозяин!» — «Господи, да разве я могу забыть? Да ни за что! Чтоб мне здесь сию минуту сквозь землю провалиться! А ну ка пьем все разом и до дна! Что же вы все там над стаканами колдуете?..» Все покорно выпили. Галанин смотрел на подвыпившего хозяина, на веселых гостей, улыбался потемневшим глазам Нины. Столетов, толстый директор винного завода, с красным носом и бородой лопатой, с увлечением рассказывал о хитростях винокурения, потом сбился и закончил с авторитетом: «Наша водка самая лучшая в мире. Это и всей историей давно доказано. А почему? А вот почему: тут надо, конечно, знать как ее проклятую гнать, а, главное, очищать! Вот посмотрите сюда, отцы родные». Он взял в руки бутылку водки и поднес ее к лампе: «Смотрите сюда внимательно в водку. Что вы здесь видите? А вы видите здесь слезу девичью невинную. Не так ли? Ну-с хорошо, а теперь понюхайте ее как полагается, прошу». Он откупоривал бутылку, нюхал водку, закрыв глаза, потом давал нюхать Галанину: «Что? Сивуху, чувствуете? Нет? То то! И вот почему, дорогие мои товарищи, и пить ее можно сколько угодно и чайными стаканами и до чертиков, а на другой день встанешь, тряхнешь головой, в ней все ясно и чисто, не болит, в сердце не ноет, ну прямо, как будто, младенец новорожденный, можно сразу начинать сначала. Вот какая она, наша водка русская, наша гордость и радость. Так выпьем же, товарищи и друзья! Выпьем до дна! А за кого же мы выпьем? Да за кого же другого, как за нашего дорогого освободителя-беляка Галанина Пусть он живет на многая лета на страх комиссарам и жидам, а нам на радость и счастье! Ура!» Все шумно выпили и Столетов долго колол лицо Галанина своей жесткой бородой в избытке чувств, только Вера занятая своим разговором с Розеном не пила и сердилась под взглядом собеседника, который очевидно ничего не понимая, тупо смотрел в вырез ее платья.

Продолжали пить и с тостами и без тостов и скоро все опьянели тяжелым похожим на сон одурением от много выпитой водки и наливки. Уже давно была глубокая ночь, столы поставили к стенам, там же у стен у вновь принесенных ящиков с водкой уселись гости. Столетов то и дело подсовывал какие то бумажки поочередно Галанину и Розену, те их подписывали не читая, из кухни пришли визжащие девушки и полицейские, откуда то появился грамофон со старомодной большой трубой, начал играть марши и вальсы, ему вторила гармонь в ловких руках Степана.

Галанин сидел у стены вместе с дядей Прохором, Столетовым и Шаландиным, смотрел как по комнате кружились пары танцующих: Вера с Розеном, который старался обнять ее покрепче, Нина со Степаном, Иванов со своей женой, худой седеющей женщиной в красном платье. Тетя Маня подошла к ним и заставила пойти с ней Шаландина. Дядя Прохор по старому не забывал пить и угощать других!

«А что же вы, Алексей Сергеевич, не пройдетесь с нашей Верой, ишь как она веселится, красавица, раньше и я занимался этим делом, но вот теперь постарел — лучше выпить…» — «И правильно», подтвердил Столетов: «все это пустое, всякие там выкрутасы. Одно волнение ненужное. Выпьем, товарищи, и закусим по пирожку… вот так… ммм… хорошо! Одним словом, жить стало лучше, жить стало веселей, как сказал наш дорогой… э-э-э! пьем…»

Совсем уже пьяный дядя Прохор рассказывал: «Сирота Вера… из Майкопа, с Кубани… жили там родители ее припеваючи. Отец, брат Мани, богатей ужасный был, дом громадный, ссыпки… дочь единственная. Но вот как вы, значит, за границу убежали, все пропало у него, раскулачили, жена в голод умерла, потом и отец. Веру одна добрая душа сюда к нам привезла и сама представилась! Ну, что тут делать, удочерили девчонку, воспитали в страхе Божьем, потихоньку научил я ее церковному пению, Маня молитвам, жили не плохо, поступил я в сапожную и шорную артель, неп вышел… хорошо пошло… да так хорошо, что смог я и этот домишко выстроить. Да вот потом начал эта сволота Сталин снова чудить и опять все плохо обернулось, снова сели на картошку и капусту, не жизнь, а мука.

И вот тут случилось. Училась Вера наша в Минске в Вузе, здорово успевала и дали ей махонькую стипендию, чтобы, значит, кончила учиться. Доучилась, кончила, приехала домой и сразу поступила учительницей в нашу семилетку, пришла со школы раз к вечеру и начала нас старых учить: «Я комсомолка стала… нет богов… мы молодежь и без них новую жизнь построим!» Боже ты мой! Что тут было. Маня ее святой водицей прыскала и я ее просил, учил, по дому за волосья тягал. Не помогает, уперлась дура лбом в стену: «Старые вы стали и добра своего, не видите! Идет новая счастливая жизнь. И Христос ваш вовсе не был Богом, а самым первым и настоящим коммунистом». Ах ты, чертовка. Учил ее больше, побег, нарезал розог, юбку начал ей задирать, да Маня не дала, вырвалась она, кричит: «Успокойтесь, не троньте меня, я не маленькая теперь и такого насилия над собой не позволю. Сами увидите, что я права, когда пятилетку выстроим».