Изменник

Иногда, правда, об особо прогремевших арестах следовало говорить громко и драматично, чтобы доказать, что в тебе нет ни капли сочувствия к тому, кого арестовали. Анна была достаточно взрослой, чтобы запомнить убийство Кирова в тридцать четвертом. И хотя ей было всего шестнадцать, она помнит и громкие публичные заявления, и тайные перешептывания. Она даже помнит анекдот, который продолжал ходить годы спустя: «Если всех, кто убил Кирова, выставить в шеренгу, она покроет расстояние от этого места до Кремля». Вслух, конечно, говорили совсем другое: «Вы слышали? Филиппова арестовали». И затем осторожно, с оглядкой: «Оказалось, он был сочувствующим троцкистам. Но лишь теперь все вышло наружу. И как только ему удалось меня провести!»

Сейчас они иногда говорят о «срывании масок». Это выражение наводит Анну на мысль о зловещем бале-маскараде. Возможно, они используют такое выражение по отношению к Андрею. Конечно, самый обыкновенный коллега может внезапно оказаться шпионом, саботажником, вредителем. Если вы до сих пор этого не поняли, то где вы все жили?

«Вы слышали? Доктора Алексеева арестовали. К счастью, ему не всем удалось втереть очки».

Анна прижимается щекой к каменной колонне у входа. Ее шершавая, холодная поверхность успокаивает: «Я всего лишь камень. Чего вы от меня хотите — сочувствия? Я здесь просто для того, чтобы поддерживать дом, и больше ни для чего».

Ребенок шевелится в животе. Бедняжка, ничего-то ты не знаешь. Лишь продолжаешь расти, слепо и уверенно. Не сдавайся ни на секунду, и я тебе обещаю, что тоже не сдамся. Подожди минутку. Сейчас мне станет лучше, и мы пойдем домой. Просто твой папа…

Она пошлет ему денег. У них есть вещи, которые можно продать. Деньги пересылать разрешается.

Анна вдруг вспоминает женщину, которая раньше работала в садике помощницей повара. Длинное, загрубевшее лицо, полностью лишенное женственности. Кожа задубевшая, как кора дерева. Она обладала могучими руками, и мускулы бугрились на них, когда она тягала тяжеленные кастрюли с супом. Однажды Анна спросила ее, есть ли у нее дети. Муся хохотнула грубым, лающим смехом, шлепнула на стол буханку хлеба и начала ее резать. «Мне хватило ума этого не делать, — сказала она. — Какой смысл? От этого только раскисаешь, как тряпка, а потом не можешь собраться с силами и двигаться дальше».

Анна не видела ее много лет. После войны она не встретила ее ни разу. Муся просто исчезла однажды: не пришла на работу, а на ее место так никого и не взяли. Но Анна помнит кое-что еще. Если кто-нибудь начинал дрожать и жаловаться, Муся говорила: «Холод? И это вы называете холодом?»

Если бы Муся была сейчас здесь, она бы сказала: «Беда? И это ты называешь бедой? Посмотри на себя: тебе хватает еды, дома тебя ждет теплая постель. Какой смысл жаловаться? От этого только раскисаешь, как тряпка, а потом не можешь собраться с силами и двигаться дальше».

Только бы его не изувечили. Только бы ему удалось сберечь силы.

Это второй день Андрея на конвейере. Он стоит в круге света, настолько резкого и ослепительного, что следователь представляется ему темным пятном на противоположной стене. Если Андрей закрывает глаза, он орет на него, а один из охранников отвешивает ему пощечину. Рана на голове снова открылась, и из нее идет кровь.

Его допрашивают трое, посменно. Дмитриев только что заступил на дежурство. У него тихий голос и сочувственные манеры. Он прищелкивает языком всякий раз, как охранник ударяет его, но, конечно, не пытается этому воспрепятствовать. Это лишь одна из тех неприятных, но необходимых мер, о которых цивилизованному человеку остается только сожалеть. Увы, не в его силах это изменить!

Дмитриеву нужна помощь Андрея, тогда и он, в свою очередь, сможет ему помочь. Он ведь, конечно, это понимает? Андрей наклоняет голову в сторону. Ему не видно стопки бумаг у Дмитриева на столе, но он знает, что она там, и что в этой стопке. Основной документ — это показания Андрея. Они полностью готовы, отпечатаны и ожидают только его подписи. Есть там и свидетельские показания, но Андрею не дали с ними ознакомиться. В начале его первого полного допроса ему разрешили прочитать собственные показания. Тогда тоже дежурил Дмитриев. Он сидел за столом и наблюдал за Андреем со скрещенными на груди руками и выжидательным выражением лица. Тогда настольная лампа даже не была включена. Андрей мог ясно видеть всю комнату: стол, блестящий темно-коричневый пол, маслянисто-зеленую, как будто все еще влажную, краску на стенах. Окон в комнате не было. Он медленно читал документ, изучая каждый параграф. Ярость постепенно закипала в нем, но он продолжал водить глазами по строчкам и спокойно переворачивать страницы. «Не спеши, — говорил он себе. — Спешить тебе некуда, тем более что каждая секунда, проведенная за чтением, — это секунда, когда они тебя не допрашивают».