Изменник

«Скорее всего», — думает Андрей. Если ты обращаешься с человеком как со скотом, наверное, веришь, что он и есть скот. Он уже выучил, что надзиратели ненавидят, когда ты смотришь им прямо в глаза. Это может привести к побоям.

Когда поезд стоит на станции, в вагонах должна быть абсолютная тишина. Смысл этого, видимо, состоит в том, чтобы не тревожить гражданское население: кто-то ведь может услышать голоса, доносящиеся из вагонов для перевозки скота. Но холод такой, что Вася не может сдержать стонов.

— Да кто-нибудь, заткните же этого мудака!

Снаружи светит луна. Андрей как можно плотнее прижимается лицом к щели в обшивке вагона и носом втягивает воздух. Этот запах терзает его. Он так близок, настолько знаком. Он вдыхает еще глубже, и внезапно запах почти достигает той части его мозга, где хранится воспоминание о нем.

Оттуда, где лежит Вася, доносится высокий скрежещущий хрип, потом затихает. Примерно через полминуты он повторяется снова, на этот раз громче и мучительней.

— Ох, да ядрен…

— Он умирает, — говорит Андрей. — Дайте мне пробраться к нему.

Он не может ничего сделать. Старый Вася лежит на спине, заострившимся носом указывая на потолок вагона. Рот его раззявлен, как пещера. Из него несет разложением, будто он уже начал гнить изнутри. Андрей берет его кисть. Пульс то едва трепещет, то вдруг всплескивает. Васины брюки пропитаны жидким дерьмом. В таком положении он пребывает уже пару дней, поскольку у него не осталось сил добираться до параши. Скрежещущий звук повторяется вновь, взбирается до высокой ноты, и замирает.

Андрей берет его за руку. Он ничего не может поделать. Рука влажная и уже холодная. Звуки агонии продолжатся еще какое-то время, а затем прекратятся.

Наутро, когда охранники выволокли труп старого Васи из вагона, Костя настоял на том, чтобы они принесли ведро воды с хлоркой и заключенные смогли бы вымыть полы.

— Среди нас есть врач, он говорит, что очень высок риск распространения инфекции. Мы все можем свалиться с той же болезнью.

Слово «инфекция» подействовало. Андрей видит, как они бросаются исполнять порученное. Еще они до ужаса боятся завшиветь. «Вы все подвергнетесь санобработке, когда прибудете в место назначения», — заявляет один из них, точно эта процедура явится долгожданной наградой. «Это надо запомнить», — думает Андрей. Они боятся эпидемии тифа, потому что болезнь не станет разбираться, кто охранник, а кто заключенный.

— Так, и кто из вас врач? — спрашивает пожилой надзиратель, которого все зовут Стариком — он ответственный за их вагон.

— Я, — говорит Андрей.

Охранник глазами отыскивает его в полумраке и оценивающе меряет взглядом.

— Как фамилия? — спрашивает он.

— Алексеев, Андрей Михайлович.

— Хорошо.

Охранник обводит взглядом остальных. В наши дни приходится быть начеку. Это не те зэки, что были в тридцатые. Большинство этих мужчин — ветераны войны, и они знают, как постоять за себя. Приходится вести себя соответственно.

— Хорошо, — говорит он еще раз. — Полная дезинфекция будет проведена на следующей остановке. Малейший шум, и вы обнаружите себя в карцере.

И в этот момент Андрей вспоминает, что за запах наполнял его ноздри прошлой ночью, когда он прижимался носом к щели, в которую вливался ледяной воздух. Он казался еще свежее в сравнении с затхлым запахом теплушки. Мозг его ожил, припоминая и узнавая. Это был запах тайги. Холодный, вольный воздух дома.

26

— Убедись, что она как следует захватила грудь. Вот так. Не позволяй ей жевать сосок.

Анна гладит девочку по голове. Головка горячая и хрупкая, как яйцо, из которого вот-вот проклюнется цыпленок. Малышка смотрит на нее и яростно сосет, недоверчиво, будто боится, что ей больше никогда в жизни не дадут молока.

Они так и зовут ее «малышкой», потому что все еще не придумали имени, хотя ей уже восемь дней. Она родилась в конце февраля, немного раньше, чем ожидали и Галина и Анна. Но им уже кажется, что она была с ними всегда.

— Может быть, Наташа, как думаешь? — спрашивает она у Гали, которая полощет в раковине подгузники.

— Мне лично не нравится. В школе была противная девочка, которая все время дергала меня за волосы, — ее звали Наташей.

— Это так трудно, правда? Столько имен вызывают какие-то ассоциации.

— Ты всегда можешь назвать ее Верой, — говорит Галина. Она не оборачивается, но по тому, как она внезапно замерла, Анна понимает, что для нее это важно.

— Не думаю, что смогу, — осторожно говорит Анна. — Я буду вспоминать о маме каждый раз, как стану называть ее по имени.

— Разве ты этого не хотела бы?

— Конечно. Но мне хотелось бы думать о малышке и о маме по отдельности.

Галя кивает и снова погружает руки в раковину.

— Когда вернется Коля, я спрошу у него, может быть, он что-нибудь надумал, — произносит Анна.

Коля встал на рассвете и отправился на их дачу, чтобы и там почистить и отремонтировать водосточные трубы, как он уже сделал у Гали. Ему нужно выходить из дома. Для него все это слишком: запахи молока, крови, детских какашек, замоченные в ведрах пеленки и развешенные сохнуть вокруг плиты детские одежки. Ему лучше на свежем воздухе, одному.