Изменник

По ее голосу невозможно понять, что она думает в действительности. Непонятно также, по какой причине затеян этот перевод. Похоже на понижение в должности: такое обычно случается с врачами, которые совершают слишком много ошибок, как правило, не профессиональных.

— Значит, вы уезжаете из Ленинграда?

— Да, — коротко отвечает она.

— Но с профессиональной точки зрения…

— В Ереване прекрасный университет, своя Академия наук. А климат пойдет на пользу моей матери — она страдает жестоким ревматизмом.

Значит, точно не повышение — Бродская о нем упомянула бы. Его охватывает тревога. Это он рекомендовал ее Волкову. Он совершил смертный грех: привлек к ней ненужное внимание.

— Вам тоже стоит подать заявление на перевод, — говорит она так тихо, что поначалу ему кажется, что он ослышался. — И как можно скорей. У вас семья.

— Но ведь с мальчиком все хорошо!

— Кто может сказать определенно на этой стадии? — Лицо Бродской мрачнеет. — Послушайте меня. Скройтесь из виду. Вы можете устроиться врачом где угодно. Вы же не ленинградец? Нет, конечно, так я и думала. Так что вам известно, что жить можно всюду. Не старайтесь здесь зацепиться.

— Рива Григорьевна, у вас не будет папиросы?

Она протягивает ему пачку. Андрей достает одну, закуривает. То, что она предлагает, просто невозможно. Он не может в одночасье перечеркнуть всю свою жизнь.

— Вряд ли в другом месте будет намного безопаснее, — говорит он.

Бродская пожимает плечами. Ее взгляд, ироничный и слегка жалостливый, выдает человека опытного.

— Вы можете так думать, — продолжает она, — но прислушайтесь ко мне, я знаю, о чем говорю. Уезжайте из Ленинграда как можно скорей. Завербуйтесь на комсомольскую стройку в каком-нибудь малодоступном крае, освоение которого только начинается и где требуются медицинские работники. С глаз долой — из сердца вон.

— Но…

— Мне нужно уточнить вечернее расписание.

Когда она уходит, он затягивается глубоко, насколько хватает легких. Невероятно! Кто бы мог подумать, что этим все кончится! Бродская бросает дом, карьеру, друзей, срывает с места мать. Неужели ей известно что-то, чего он не знает? Или просто у нее лучше развит инстинкт самосохранения. Он вспоминает слова Анны: «Мы могли бы уехать на дачу. Там безопасно… Дай им повод в тебя вцепиться, они уже не отстанут. Они будут копать, копать, и что-нибудь да нароют». Не будет там безопаснее. Аня прекрасно это знает. Она понимает, что запаниковала, что с позиции здравого смысла нужно вести себя так, будто ничего не случилось.

Но он бы никогда не заподозрил в Бродской паникершу. Она, впрочем, сильно рисковала, поделившись с ним даже тем немногим, что рассказала. Видимо, решила, что ему можно доверять. Она довольно закрытый человек. Он даже не знал, что она живет с матерью. Но для нее все по-другому…

Почему?

Черт возьми, может, им всем стоит пуститься в бега — Русову, Ретинской…

«А может, — угрюмо думает он, — эти двое заранее предприняли кое-какие шаги?» Русов уже доказал, что способен позаботиться о персоне номер один. И с администрацией он на дружеской ноге. Вряд ли Русов очутится где-нибудь в Ереване, для него все сложится значительно лучше.

Однако, если Бродская права, лучше значит хуже. Ее план исчезнуть из виду, согласившись на неприметную должность, не привлечет внимания и не вызовет зависти. И она проделала все очень быстро. Наверное, начала приискивать новое место еще до того, как прооперировала мальчика.

Он больше не потратит ни минуты на эти размышления. Он не может уехать из Ленинграда, и точка. Его пациенты нуждаются в нем. У Ани работа, а для Коли эти годы самые решающие. Да и кто, находясь в здравом уме, добровольно откажется от ленинградской прописки? Нигде они не найдут такой квартиры. И Аннушка ни за что не бросит дачу.

Все эти доводы превосходны, но он понимает, что для него истинная причина совсем не в этом. Андрей не страдает избытком воображения, но может представить лицо Волкова так же отчетливо, как если бы тот стоял сейчас с ним во дворе. Умное лицо, и довольно притягательное. Да, его нетрудно представить мальчишкой. Он умеет нравиться и даже способен вызывать в других желание ему угодить. Но лицо его портит выражение, которого он не может скрыть. Оно воспринимается как уродство, пусть и не физическое, — это уверенность в том, что он может держать в страхе каждого, на кого посмотрит. И никто другой так смотреть не должен.

Андрей тушит папиросу.

— Она сказала, что я совершила акт вандализма, — говорит Анна. Лицо у нее красное, глаза сверкают от гнева. — Ты же знаешь, сейчас моя очередь мыть коридор и ванную? Так вот, я, как обычно, вынесла дверные коврики во двор, чтобы выбить их, а когда вернулась обратно, старая мамаша Малевич уже меня поджидала. Она вырвала коврик у меня из рук, перевернула его и заявила, что я порвала основу. Нарочно. Потому что я, очевидно, что-то имею против нее лично, а заодно и против всех ее родственников. А до этого она случайно оставила в ванной мыло и, когда услышала, что я там прибираюсь, вернулась за ним, но оно «исчезло». И таким образом, к вандализму добавилась кража.