Изменник

Прошли года… Давно отзвучали пушки и замолкли самолетные стаи. Давно навеки успокоились и отмучились миллионы погибших. Страна лихорадочно залечивала свои страшные раны. Подрастало новое поколение, дряхлело и уходило с жизненной арены старое. Наступили опять мирные будни, советские будни… с их новыми планами, пятилетками, соревнованиями и с той же постылой, тяжелой лямкой советских людей. Теперь руководить ими стало совсем легко. Ибо в страшном горниле войны погибли последние непокорные, либо сразу расплатились за свои мятежные деяния против советской власти, были уничтожены, либо постелено захирели, дошли до конца своей скорбной жизни, в мерзлых тундрах Заполярья, в дремучей тайге, в унылых степях Туркестана… или рассеялись по всему земному шару, спасаясь от беспощадных мстителей.

Снова стало тихо, спокойно в Союзе республик свободных и… скучно… серо… Когда не было видно просвета во мгле, опустившейся на города, совхозы, колхозы снова покорного народа. Впрочем, как будто, где-то… что-то, в страшной дали незаметно менялось… занималась предрассветная заря… Но было это так далеко, так тускло нереально, что казалось, были это болотные огни, рожденные для того чтобы радовать все-таки живых людей с бессмертными душами… Кто знает?

***

В этом году весна была поздняя и только ко второй половине апреля окончательно потеплело в лесах Белоруссии. И праздник первого мая был настоящим праздником ежегодно воскрешающейся природы. На праздник трудящихся вышли толпы народа, мужчин, женщин, юношей, девушек, детей, чтобы множеством флагов и плакатов доказать свою покорность все той же твердой и жестокой власти. День постепенно клонился к вечеру, тихий благоуханный вечер в городе К. Вера Холматова торопилась домой вместе со своим сыном, худеньким высоким мальчиком с темными мечтательными глазами, совсем непохожим ни на мать, ни на отца, знаменитого в свое инженера и партизанского вождя — дядю Ваню.

Был дядя Ваня сейчас же после войны арестован и отправлен в трудовые лагеря где-то около Воркуты, за позорную трусость в начале войны, когда он осмелился не умереть с честью, а сдался в плен врагу. Заодно вместе с ним была арестована и его жена Вера Котлярова, оба получили по 15 лет. Здесь он и умер от голода и холода, не поняв до смерти почему его так обидели. Вера как то выжила со своим сыном благодаря тому, что на ее красоту обратил свое внимание латыш, комендант лагеря. А потом умер Сталин и многие, напрасно осужденные были реабилитированы, смогли с высоко поднятой головой вернуться домой. Ваня только посмертно был оправдан, а Вера с сыном вернулась в город К. Снова стала учительницей, воспитывать новое поколение в покорности и любви к советской власти. Город остался все тем же, чем был раньше до войны, может быть потому, что далеко было до областного центра, и слишком густые леса и топкие болота вокруг. Сохранил свою тихую прелесть, лесную чистоту, прозрачность медлительной реки и озер вокруг. Как любил говорить все еще живой столетний Онисим Конев: здесь было легко жить и не так трудно умирать.

***

Вера очень постарела, огрубела, сгорбилась. Ее когда то миловидное, свежее лицо поблекло и было покрыто, как паутиной, массой мелких морщин. Углы выпуклого рта были устало опущены вниз, а в серых или зеленых глазах таилась такая страшная тоска, что ее собеседникам становилось часто не по себе и они торопились уйти от нее в сторону. Только один сын, Вася был ее единственной радостью и он мог иногда вызвать улыбку у матери.

Они прошли площадь, где вместо церкви был недавно выстроен новый дом «Колхозника». Кирпичное одноэтажное здание, где можно было переночевать и выпить немного мутного теплого чая или собственной самогонки тайком принесенной. И поспорить о своих колхозных неполадках. В дверях, на покосившемся крыльце стоял старик, не то колхозник, не то рабочий, в рванной кепке, лаптях и каком-то подобии военной грязной шинели. Его глаза косили и почти беззубый рот растянулся в радостной улыбке. Хромая, он догнал Веру с сыном и несмело окликнул:

«Вера Кузьминична, вы ли это? Здравствуйте!.. Это я… Аверьян… не узнаете?» Вера остановилась и, страшно побледнев, смотрела на старика, который сорвав картуз, продолжал улыбаться: «Аверьян? Как вы сюда попали? Как вы изменились, подождите, пойдемте ко мне. Я живу здесь при школе, отдохнете, закусим немного… Вот никак не думала, что вы еще живы… А другие все?»

— «Да изменился… тут изменишься… насилу, насилу еще живу. Ведь только три месяца как меня выпустили и вот приехал сюда. Теперь один я как перст. Евдокия за другого вышла, а дети… меня больше не признают… все они сейчас в областном… Да… постарел… хворый, седой и беззубый… да и вы тоже, не помолодели… знаю, знаю… все знаю, как вас наша власть отблагодарила… ведь тут что? Забота о человеке… ведь эту заботу понять нужно… беспощадную… А к вам пойду, душу отвести. Вот посмотрю на вас и все вспоминаю… Галанина вспоминаю… молчу… молчу…»

***