Изменник

До Лугового тоже доехали быстро и без особых приключений. Только два раза они завязли в сугробах снега, но быстро расчистили дорогу ручными лопатами. Начинало смеркаться, на западе быстро потухала вечерняя заря. Пустынная дорога привела их в небольшой колхоз, у околицы которого большая доска, прибитая к телеграфному столбу, лаконически предупреждала: «Ахтунг! Тифус!»

Шофер остановил машину у большого дома со скользким обледеневшим крыльцом, помог Галанину вынести чемоданы и автомат, извинился смущенно: «Г-н лейтенант, мне еще не сделали прививки, я не рискую заходить в дом». Галанин угостил его на прощание папиросой: «Спасибо, конечно, не заходите. Поезжайте обратно, да смотрите не увязните. Доброго пути!» Автомобиль вильнул по улице и помчался обратно, подняв за собой снежную пыль.

Галанин посмотрел на совершенно пустую, точно вымершую улицу, на дом. Он был большой, сравнительно новый, крытый железом в отличие других бедных изб под тесом и соломой. Очевидно управление колхоза, его окна смотрели на улицу темно и недружелюбно. Вздохнув он поднялся на крыльцо, дернул за скобу двери и, захватив чемоданы и автомат, вошел в большую холодную комнату, где стояли столы и лавки вдоль стены. Было холодно и неуютно как во всех присутственных местах, когда их покидают люди.

Он подошел к другой двери, открыл ее, крикнул: «Эй, есть здесь живые люди?» Оттуда шло тепло и люди там были: высокий старик в лаптях и онучах, в рваном ватнике, встал с лавки. Он был худ и бледен, с неопрятной спутаунной бородой и его голос слабо дрожал: «Есть, как же есть еще пока». Вглядевшись в Галанина, засуетился, старался ходить быстро, хватаясь за стол и скамьи: «Сичас, сию минуту!» пошел за деревянную перегородку, крикнул: «Мишка, живо, иди топить печь, вишь немецкий солдат приехал».

Слабый женский голос плаксиво добавил: «Да одень валенки, не ходи босиком, заболеть хочешь, одень, говорю». Галанин, закрыв дверь, вернулся к столу, уселся на скамью и смотрел как Мишка, мальчик лет десяти, оборванный и грязный с соломой в спутанных длинных волосах, шаркая по полу большими до бедер валенками, затопил принесенной лучиной хворост в большой русской печи, зиявшей своей темной огромной пастью, подождал, когда огонь загорелся и набросал сверху березовые поленья. В комнате стало светлей и веселей от ярко танцующего огня. Зимние сумерки нехотя поползли за окно и стали там отражая в стеклах пламя в печи.

Вошел старик, молча стал в углу, держась за стол руками. Мишка ушел, за стеной снова стал слышен слабый ноющий женский голос. Дрова разгораясь трещали… долго молчали. Галанин закурил папиросу, проверив автомат положил его на стол, зевнув посмотрел на старика: «Староста?» Старик молча кивнул головой, от отблеска огня его лицо было бледно зеленое, пальцы на краю стола — длинные серые кости. Он снова кивнул головой, закашлялся и улыбнулся жалкой улыбкой: «Да, староста, только слаб я стал. Да, слаб, слышь от тифа, и дочка тоже больна, не хочет поправиться, слаба, а внук ничего, герой! работник наш единственный. Герой Мишка, в отца пошел, тот на фронте!»

Галанин посмотрел на него внимательно: «Да, вы сядьте, дед, чего вы стоите? Ведь ноги не держут, отдохните! Вот что, староста, мне сани нужны до К., хочу завтра с рассветом ехать…» Старик, тяжело кряхтя, сел на скамью в своем углу, засмеялся: «Сани в К., ну и везет же тебе, милый, так везет, что прямо удивительно! Ведь у нас в Луговом нет лошадей… ничего нет… нету лошадей, нету коров, нет свиней, ни кошек, ни собак, ничего нету: нету жита, нету молока, есть маленько картошки, нету соли, нет спичек, огонь из избы в избу бегом таскаем, нету круп, нет людей здоровых. Сани есть и телеги есть, а запрягать нечем. А тебе повезло: Онисим приехал из К. только что. Картошки привез моей снохе, месяц взойдет, обратно собирается, вот он тебя и повезет, доставит в сохранности, если только вас партизаны не схапают, тогда — все, и тебе и ему. А от нас толку не жди! Больные мы все и слабые, пользы от нас никому ни нам, ни вам, голубчикам». Он что-то еще пробормотал под нос и потом долго кашлял, отдышавшись крикнул: «Мишутка, подбрось-ка еще дров, да лучину принеси, вишь темнеть стало».

Галанин порылся в мешке, достал стеариновую свечу, зажег ее наклонив, накапал на стол и поставил; узкое длинное пламя медленно разгоралось, гнало тени в углы. Мишка подбросил дров в печь, стало совсем тепло Галанин снял тулуп, бросил его на лавку, посмотрел на Мишку, который уставился молча на его погоны, поманил к себе: «Ну как, Мишка?» Мишка посмотрел на него недружелюбно исподлобья: «Плохо». За дверью женский голос позвал плаксиво: «Мишутка, воды подай-ка!» И он быстро вышел волоча ноги в своих валенках: «Сейчас, мамка». За дверью шептались, Галанин молчал, старик кашлял, а за окном была уже глухая колхозная грустная ночь! Свеча освещала стол, скамьи, больного старика и Галанина за картой. И было сонное, скучное оцепенение.