Изменницы

Здесь пять колец, но спаяны в одно,
Так сердца два навек объединились.

– «Навек объединились», – пробормотал он. – Значит, это правда. Почему вы не показали кольцо Церковному комитету?

– Я показала.

Сэр Оуэн тяжело вздохнул. Не хотелось вспоминать, как они предпочли не поверить мне еще до того, как меня привели во дворец архиепископа. Я достала из шкатулки еще одно кольцо, поднесла почти к самым глазам. Это кольцо с черепом, которое я носила в память о Юноне; пустые глазницы черепа смотрели на меня.

– Передайте их все Гертфорду. А это… – Я достала из-под подушки Новый Завет, принадлежавший Джейн. – А эту книгу передайте моей сестре Мэри.

Я закрыла глаза, чувствуя, как последние капли жизни вытекают из меня. Довольно отчетливо услышала, как леди Хоптон шепчет кому-то: если бы я поела, возможно, моя жизнь была бы спасена. Но я не могла заставлять Джейн ждать. Господь послал ее за мной.

В голове у меня мелькали картины: я снова в парке Нансача, из банкетного зала слышится музыка. Мой Гертфорд сидит верхом; я зарываюсь носом ему в шею, вдыхаю его аромат; я в Тауэре, и он стоит на площадке у парапета и ждет меня, как будто у нас самый обычный день; я лежу на кровати рядом с Мэри, она гладит мой живот и ждет, когда зашевелится ребенок; я радуюсь беззубой улыбке моего милого Бича; я кормлю малыша Тома, он присосался ко мне; я на руках у Maman, я сама еще маленькая; я снова над плесом в Нансаче, стою на обрыве, Юнона смотрит, как я подпрыгиваю в воздух, как будто у меня есть крылья. Я смотрю на Джейн – она не одна: по обе стороны от нее плывут Юнона и Maman, они манят меня к себе.

Ко мне подплыла еще одна фигура. Это мой Том. Я погладила его нежное личико. Оно мокрое и напоминает омытый дождем персик.

– Не плачь, мой драгоценный. Я иду в дом Господа. Он ждет меня. – Его плечики дрожали, когда он чмокнул меня в щеку, и я почувствовала, как слабеют нити, которые соединяют наши с ним сердца, – еще одно объятие, и они порвутся.

Бишопсгейт, сентябрь 1571 г.

Мэри

Черный дрозд поет у меня за окном, ветерок шевелит края моих бумаг. Я пишу письмо мужу. Его сослали в замок Сандгейт-Касл, где он служит комендантом – такое место пожаловала ему королева. Закрыв глаза, я представила, что и я там, на море, вместе с ним. Волосы мне ерошит соленый морской бриз, над нашими головами кружат чайки, перекрикиваются друг с другом. Волны выносят на мокрый песок раковины, похожие на драгоценные камни. Я гуляю босиком по влажному песку рука об руку с мужем.

У меня набралась целая груда его писем, перевязанных лентой, которая когда-то украшала волосы сестры Кэтрин. Вот одна из двух вещей, оставшихся мне после нее. Вторая – Новый Завет Джейн. Его прислали мне три года тому назад вместе с известием о смерти Кэтрин. «Значит, я последняя», – подумала я тогда. Но я не последняя, ведь есть ее мальчики, мои милые племянники, которых я так никогда и не видела. Может быть, когда-нибудь… В последнее время я много думаю.

Две синицы клюют крошки, которые я рассыпала на подоконнике; они чирикают стаккато – очень красиво. В своих письмах Киз вспоминал, как сидел в тюрьме Флит. Его камера была настолько мала, что он не мог стоять, выпрямившись во весь рост. Он уверял, что только мысли обо мне помогли ему не свести счеты с жизнью. Кроме того, он рассказывал о своем освобождении и о том, как радостно было воссоединиться с детьми. «Только тебя, моя дражайшая женушка, по-прежнему недостает в моей жизни. Но скоро, я уверен, мы с тобой снова будем вместе. Смотри, какое почетное место мне отвели. Разве это не знак, любовь моя?»

Читать слова мне не нужно; я выучила его письмо наизусть. Правда, я не питаю особых надежд. Слова, которые я бросила Елизавете, когда меня уводили, преследуют меня до сих пор. Она-то ничего не забыла, хотя с того дня прошло уже шесть лет. Елизавета не забывает оскорблений.

Правда, у меня нельзя отнять те две счастливые недели, что я провела с мужем. Я вспоминаю их, вспоминаю его прикосновения, как я преображалась в его объятиях. Я окунаю перо в чернильницу, радуясь его скрипу по бумаге. Я привожу цитату из Демосфена: «Ничто не легче самообмана; ибо каждый считает правдой желаемое». Античные авторы стали для меня большим утешением в те времена, когда мне кажется, что Господь меня оставил. Особенно Демосфен – кто не согласится с ним, когда он говорит: «То, что служит к выгоде всех, пусть торжествует»?