Изнанка психоанализа (1969-1970)

Сказал, очевидно, потому, что дискурс, о котором идет речь, я рассматриваю с другой позиции. Я рассматриваю его с той позиции, в которую помещает меня другой дискурс, — дискурс, эффектом которого я являюсь. Так что все равно в данном случае, скажу ли я, что дискурс помещает меня или помещается.

На уровне этого дискурса получить возможность выговориться до конца, или, как говорится, прочесть удачный курс — это еще не все. Это тоже, конечно, не последнее дело, и до сих пор грешно было бы сказать, будто на лекциях моих нечего конспектировать.

На самом деле, мне не приходится жаловаться на то, что мне никогда не мешали.

Но акция протеста — это, по-моему, лекции не помеха. И было бы печально, нуждайся я в ней, чтобы это понять.

На самом деле, спокойно я говорю, или нет, зависит в не меньшей мере от атмосферы, в которую погружены мои слушатели. Ведь то, о чем я говорю, является сигналом к приведению в действие вовсе не моего дискурса, а того, чьим эффектом — будем этого подвернувшегося нам термина покуда придерживаться — я сам являюсь.

Я был на прошлой неделе в Венсенне, и многим могло показаться, что происходившее там мне пришлось не по вкусу. Ожидалось, что мое появление там, хотя бы просто хорошо известной публичной фигуры, послужит поводом для обструкции. Неужели кто-то думает, что меня так просто эпатировать? Надо ли говорить, что я прекрасно отдавал себе отчет в том, что там меня ожидало? И неужели кто-то рассчитывает, что инцидент этот поставит меня в какую-то совершенно новую ситуацию — хотя известно, что обструкции эти начались не вчера?

Начну с начала. Во время первых моих занятий, проходивших в госпитале св. Анны, то, что я назвал сейчас атмосферой, в которую погружены мои слушатели, принимало форму своего рода расследований, частота которых мне неизвестна — скорее всего, они имели место раз в месяц, позднее — раз в триместр. Расследования эти состояли в том, что в заведении, которое оказывало мне тогда гостеприимство, студентов озабоченно расспрашивали на предмет того, отвечает ли то, что я им рассказываю, требованиям медицинского образования. Ведь могло оказаться — о ужас! — что преподавание мое не носило медицинского характера.

Но каковы должны были быть требования медицинского образования по отношению к предмету, с которого я свое преподавание начал, то есть к критике Фрейда? Можно ли было ограничиться лишь ссылками, пусть не очень почтительными, на термины, которые, представляя собой центр, самую сердцевину, медицинских дисциплин, считаются неприкосновенными? Следовало ли мне, чтобы лекции мои оставались в рамках медицины, намекнуть на то, что причины невроза обнаружатся рано или поздно в эндокринной системе? Или просто напомнить слушателям, что существует некий элемент, который мы не можем не учитывать и который носит название конституционального? Это было бы по-медицински.

Короче говоря, поскольку я долго на этих реверансах не задерживался, расследования прекратились, и организаторы их пришли к убеждению, что они поставлены в печальную необходимость терпеть в недрах медицинского учреждения учебную дисциплину, которая медицинской не является.

Именно тогда мне дали понять, через людей, которые, как им слишком хорошо было известно, проходя у меня анализ, не могли до меня эту информацию не донести, какое мнение бытовало о моей публике.

Я говорю об этом, так как в сегодняшней аудитории я лучше, чем в прошлый раз, различаю ее составляющие и узнаю отдельные фигуры — среди них много знакомых, чему я рад, как и относительно меньшей тесноте в зале — в прошлый раз здесь была толкотня как в метро.

Многие из вас присутствовали давно в той, первой, аудитории, последовав за мной вплоть до этого места, куда мне в конце концов пришлось перебраться. Можно сказать, что мою аудиторию в госпитале св. Анны действительно составляли те, кто является ныне столпами Фрейдовой школы — говоря так, я не имею в виду, что это люди, на которых нельзя положиться. Достаточно было, кажется, увидеть, как прогуливаются они в половине первого у дверей перед тем, как пойти на занятие, чтобы почувствовать лежащую на них печать токсикомании и гомосексуальности. Это просто носилось в воздухе. Это было видно во всем — в их стиле, облике, поведении.

Я хочу сказать, что отнюдь не со вчерашнего дня публика моя производит по своему составу — почему, собственно, не устаю я сам себя спрашивать — впечатление несколько неудобной. Мы испытали это на себе в месте, где оставались, в чем я, разумеется, благодарен тем, кто этому способствовал, достаточно долго. Не думайте, впрочем, будто молва о неудобном характере моей аудитории могла родиться в случайном месте.