Изобилие

– Редис, пойдем вмажем! – зову Редиса.

Он кивает, прыгает вообще, свистит. После морячки идем на крыльцо. Я держу Юльку за руку. Редис достает из джинсовки пузырь «Русской».

– Погнали в скверик, – говорю я.

– Погнали.

Я, Редис, Юлька и Сергулек идем в скверик за клубом. Скверик клевый. Ранетки растут, какая-то вонючая мелкая травка. Садимся на травку. Редис разрывает закрывашку зубами. Гоним по кругу.

– Я не умею так, – говорит Юлька, когда очередь доходит до нее.

– Учись, – говорю я. – Делай глоток побольше и дыши в себя глубоко. И все заебитэлз будет! Дава-ай!

Она слушается, но потом ахает и охает. Я сую ей в рот кусок конфеты. – Спасибо, – говорит она, когда снова может говорить.

– Всё для вас, лишь бы улыбались…

– Бухаете? – Это Олька подошла.

Ольке уже двадцатник, ее давно все поимели, даже Воробей из девятого. Она бухает, как утка. Худая вся, голосище вообще, но еще ничё так, на крайняк потянет.

– Дайте мне в дэцэл, – просит, – а то башка болит вообще.

– У тебя всегда болит, – ворчит Редис.

– Ну, глоток.

Сергулек говорит:

– А в кусты пойдем?

– Пойдем, радость моя, пойдем, – соглашается Олька.

Ей дают пузырь, она стоя отпивает граммов сто за раз.

– Хорош, дура! – Редис отбирает пузырь.

Олька чмокает, тащится. Садится к нам. Курим.

– Юлёк, как тебе тут? – спрашиваю у Юльки.

– Ничего, – отвечает она. У нее такой нежный звиздатый голосок, вообще.

– Ты из Барнаула, да? – беседую дальше.

– Да, – отвечает она. – Ты вчера уже спрашивал.

– Да ты чё! – смеюсь я.

– А я в Барнауле не был, – говорит Редис.

– Ты и в районе не был, – говорит Сергулек.

– Не стягай! Был два раза.

Олька вздыхает:

– Везде херово.

– Хер знает, – тоже вздыхает Сергулек.

Снова гоним пузырь. Юлька сперва отказывается хлебать, но потом хлебает. Снова ахает, охает. Я даю ей закусить остатками конфеты.

– Научишься, – утешаю.

Когда допиваем, Редис уходит в клуб. Олька тоже хочет идти, но Сергулек ловит ее за ногу. Они куда-то смываются. Я обнимаю Юльку. Под ее водолазкой ощущаются крупные твердые титьки.

– А у вас метро там есть? – шепчу я.

– Нет, – шепчет она.

– Хреново.

Я ее целую в рот. Чувствую вкус губной помады. Стираю помаду ладонью с ее губ и целую уже всерьез. Потом она ложится на траву. Я сверху. Звиздато!

1994 г.

После кражи

Этой ночью у Петраковых украли аккумулятор, прямо из машины вытащили. Перелезли, видно, через забор, подковырнули капот, открыли калитку и унесли. Гаража у Петраковых нет, «Москвич» во дворе стоит, собаки тоже нет пока, не успели завести; они сюда совсем недавно переехали, недели две назад. Жили в бывшей автономной, а теперь суверенной республике, жизнь там осложнилась, и они переехали. Купили двухкомнатную избу в этом сельце и стали обустраиваться. Николай Иванович Петраков, его жена, сын и дочь.

Утром Николай Иванович, крепкий еще, пятидесятилетний мужчина, бывший чемпион республики по классической борьбе, стоял у приоткрытых ворот и разговаривал с дедом Сашей, длинным, сгорбленным стариком.

– Пакостят, пакостят, – безнадежно, громким, как у всех туго слышащих, голосом соглашался дед Саша и покачивал маленькой сухой головой. – Раньше не допускалось такого, а счас – пакостят, и среди бела дня пакостят. И не остановишь.

– М-да… – щурился Петраков, докуривая «примину». – Не знал…

Дед Саша устало поправил на плече коромысло с пустыми ведрами; он шел к колонке, но тут ему встретился Петраков со своим горем, разговорились.

– А кто мог это сделать? – спрашивал Николай Иванович. – Кто у вас тут такой?

Он был даже не столько расстроен кражей аккумулятора, сколько удивлен и ошарашен. И хотелось выяснить, чего ждать ему, его семье в будущем, как-нибудь обезопасить добро, новый дом.

– Да кто… Да, почитай, – дед Саша качнул коромыслом, ведра тихо и тоже вроде как раздумчиво поскрипели, – почитай, кажный третий на это может пойти. А как… Да вон, – обернулся и мотнул головой, – крайня изба, там Дороховы живут. Отец ничё, он трактористом, а оба сына болтаться. Одному уж за двадцать, другому на службу давно пора… Старший-то отслужил… И нигде не работат ни один, ни другой… Да и негде. Чего… И пьют.

– Так. А еще кто мог?

Дед Саша протяжно, как от боли, вздохнул. Подумал.

– Да многие, многие могут. Я ж говорю… И Андрей вот Костянцев, его и из скотников выгнали, корма тащил с фермы. И он может.

Летнее солнце взобралось уже довольно высоко, окрепло, нагрелось и теперь посылало первые жаркие лучи земле, слизывало с травы росу, и от травы шел еле заметный парок. К пруду спешно шагали отпущенные до вечера утки и гуси, куры суетились под заборами, что-то клевали. Три девочки лет десяти, весело обзываясь, шли в лес за жимолостью. Замахивались друг на друга бидонами.

– Да ты, Николай Иваныч, шибко-то не это, – пытался успокаивать дед Саша. – У меня тоже вот семь овец еще в прошлом годе было, и в одну ночь всех увели. Как корова слизнула. Да. Семь овечек. Так вот пакостят. Я, это, и награды боюсь надевать. Они теперь, говорят, в цене…

Петраков смотрел куда-то за спину дед Саше, все так же щурился, хотя и уже не курил.

– А участковый или кто-нибудь типа него здесь есть?