Изображая, понимать, или Sententia sensa: философия в литературном тексте

У меня получилось так, что я был на конференции по Пушкину в Петербурге, а потом переехал фактически на другую конференцию по Достоевскому. И вот пушкинский Петербург, мы его знаем все: «Люблю тебя, Петра творенье, люблю твой строгий, стройный вид». Он есть такой. А рядом Петербург Достоевского, он тоже есть. И там была одна совершено замечательная…

МЕДВЕДЕВ. Дворы-колодцы.

КАНТОР. Это ужас какой-то. Дама, которая повела нас – Наташа Чернова, она в Музее Достоевского работает, она повела нас путем Раскольникова. И вдруг мы увидели действительно другой Петербург. А он есть, этот другой Петербург. Она провела вокруг дома, где восемь спусков в подвал, в каждом были когда-то пивные. Из одного, помните, выскочила проститутка, которая кинулась к Раскольникову: «Давай, иди ко мне». Вот это все было.

МЕДВЕДЕВ. Это же знаете, и диккенсовский Лондон примерно такой же должен быть. Туманный, обшарпанный, с падающей штукатуркой.

КАНТОР. Да-да-да. Но Диккенс при этом, как говорил про него Цвейг, он – писатель, не знавший трагедий, строго говоря. А Достоевский, самое-то смешное, я договорю, это была фантастика полная, мы дошли путем Раскольникова, поднялись в тот дом, в тот подъезд, куда вошел Раскольников, поднялись на этаж, позвонили в дверь (это я уже нахально позвонил), и дверь открыла нам старуха. У всех почти было обморочное состояние.

МЕДВЕДЕВ. С сальным пробором.

КАНТОР. Это был ужас какой-то. Так что он вполне реален.

МЕДВЕДЕВ. Да. И он, конечно, этим очень интересен, тем, что он такой разночинный. Вот эти разночинные сапоги Мандельштама, они очень явственно видны, скрипят. И он такой как бы о жизни, про жизнь – Достоевский. Но в то же время он рассказывает не только о России, он рассказывает вообще трагедию человеческого существования. Он в этом смысле гораздо больше, чем просто русский писатель.

КАНТОР. Конечно, но как сказал, по-моему, Вячеслав Иванов про него, он сделал русский мир сложным. После него русские научились мыслить сложно. У Толстого все просто. «А» равно «Б» или «А» равно «А», «Б» равно «Б», и так далее. У Достоевского «А» никогда не равно «А», и вообще непонятно, чему оно равно. Оно равно какому-то потустороннему совершенно пространству.

МЕДВЕДЕВ. Да, вы знаете, это очень сильное замечание, потому что Достоевский – это про сложность. Вот мне кажется, почему школьникам надо давать Достоевского, и почему меня он так потряс в свое время, потому что неожиданно я узрел какое-то не трехмерное пространство, а пятимерное, десятимерное, как человек, открывший неэвклидову геометрию Лобачевского, Римана и так далее. И Достоевский – это действительно то, что Бахтин позднее пытался раскрыть, глядя на вот этот полифонизм романов Достоевского. И он, конечно, здесь очень сильно выходит в XX и в XXI век вот этой своей сложностью.

Но при этом, возвращаясь к вашей мысли, он мыслит себя ветхозаветным пророком, да?

КАНТОР. Да.

МЕДВЕДЕВ. Меня в вашей лекции, когда я ее читал, удивило вот это, что он себя не в смысле как бы христианства новозаветного позиционирует, а вот мне очень было интересно прочесть, что он, например, был близок к талмудической культуре и ветхозаветной культуре, культуре Торы.

КАНТОР. Ну, об этом говорят. Я читал несколько исследований на эту тему, но доказательств прямых, что он знал Талмуд, нет. Талмуд выходил на русском языке в эпоху жизни Достоевского. Читал ли он – доказательств нет. Но то, что он знал Ветхий Завет как мало кто из русских писателей… Это факт. В общем, как правило, все ограничиваются Новым Заветом. У Достоевского, какой текст ни возьмете, особенно «Братья Карамазовы», там бесконечные отсылки к ветхозаветным темам, я уже не говорю про Иова, который едва ли не главный его герой, любимый его герой, как он пишет жене Ане, который потряс его еще в самом детстве.

А Иов – это выход в иное пространство, когда он пытается полемизировать с Богом, и Бог его наказывает неизвестно за что, отбирая у него вначале стада, потом детей, потом все. И он говорит: «Я хочу состязаться с Богом», – и Бог говорит: «А что ты понимаешь вообще?» Вдруг Бог с ним начинает говорить. Вообще нигде в мире этого нет, чтобы Бог говорил с человеком, более того, оправдывался в каком-то смысле перед ним, объяснял ему соотношение сил, это что-то запредельное. «Где ты был, когда Я творил мир? Ты не сотворил это, ты не видел, как Я делал это. Кто ты такой?» И Иов в итоге преклоняется перед Богом, и Бог прощает его. За что наказание? Просто он должен понимать, что он внутри, как говорили древние евреи, в руках Бога находится.

МЕДВЕДЕВ. Здесь это выводит меня на очень интересную тему – антисемитизм Достоевского. Насколько правдива эта мифология о том, что Достоевский был антисемитом? Я ведь вспоминаю это ужасное, в общем-то, место в «Братьях Карамазовых», где Алеша говорит, по-моему, с Лизой, и она спрашивает: «А что, правда ли, что евреи на Пасху христианских младенцев убивают?» – и Алеша отвечает: «Не знаю».