Изображая, понимать, или Sententia sensa: философия в литературном тексте

Конечно, именно потому, что Эренбург сказал «нет» надвигающемуся миру, он мог не до конца принимать его всерьез, мог подыгрывать ему и пр. Именно эту музыкальную партию разыгрывает и Хулио Хуренито, осуществляя на практике эренбурговское «нет» в своем издевательстве над всеми историческими формами, рожденными ХХ в. Сам Эренбург прекрасно понимал свой последовавший отказ от себя и для понимающего читателя он написал рассказ во время войны, вроде бы с рассуждением о стойкости простого народа, а на деле – о своей судьбе. Писатель Дадаев в рассказе «Слава» из сборника «Рассказы этих лет» 1944 г. чувствует себя меньше прославленного солдата Лукашова, который не хочет славы, а писатель Дадаев все делает для своей славы: «Он был одарен, писал занимательно, писал то, что от него требовали, – не от угодливости, а от глубокого равнодушия, которое скрывалось за горячими речами и безрассудными поступками. <…> Ставкой была слава»[650]. Иными словами, «да» – это равнодушие к миру, незаинтересованность в его делах, а слава – мысль о себе, т. е. тщета. Для человека, выбравшего когда-то «нет» – слава – символ земного и преходящего. Герой-писатель, глазами которого показана война, совсем не осуждается – он лично смел, находится на передовой, стреляет из автомата по нацистам и т. д. Но это двойное «да» его фамилии много говорило возможным читателям его первой и великой книги.

При этом нельзя забывать, что Эренбург был одним из героев Великой Отечественной войны, каждый день писал по несколько статей, которые бойцы хранили как патроны. Это был безусловный подвиг. Как вспоминал Константин Симонов: «Мне рассказывали люди, заслуживающие полного доверия, что в одном из больших объединенных партизанских отрядов существовал следующий пункт рукописного приказа: “Газеты после прочтения употреблять на раскурку, за исключением статей Ильи Эренбурга”. Это поистине самая короткая и самая радостная для писательского сердца рецензия, о которой я когда-либо слышал». Адольф Гитлер лично распорядился поймать и повесить Эренбурга. Нацистская пропаганда дала Эренбургу прозвище «Домашний еврей Сталина». Еврей оказался достойным воином.

Но все же была поздняя тоска по своему реальному мужеству, не бытовому, не личному, не военному, а метафизическому, которое в раскладе человеческих смыслов важнее всего. Хотя произнесенное тогда НЕТ легло в основу его борьбы с фашизмом. К несчастью, газетные статьи не перечитываются, а смыслу «Хуренито» повредили последующие романы, простые слишком, слишком злободневно актуальные, без выхода в трансценденцию. В их контексте оценивали и «Хулио Хуренито», который стал восприниматься всего лишь как сатирический рассказ о современности. Чуть позже увидели и исполнившиеся пророчества – о Холокосте, о нацизме, о бомбежке Японии американцами. Итак, писатель как пророк ХХ в. Как остроумно заметил Сергей Земляной, «Инициалы главного героя книги – Х.Х. – это сознательно или бессознательно закодированное обозначение двадцатого века»[651]. Когда я прочитал это замечание своей дочке[652] (тогда студентке третьего курса филологического факультета РГГУ), она сказала, что эти две буквы можно прочесть и как два икса, т. е. двойное неизвестное. Можно увидеть в этих инициалах еще и первые буквы слова «ха-ха». Итак, неизвестный XX век в квадрате, о котором писатель рассказывал со смехом, в форме иронически выписанных пророчеств, которые и впрямь по большей части исполнились.

Но метафизический смысл эренбурговского «нет» как смысловой основы еврейской судьбы и фактора самодвижения человечества в этом мире оценен не был. Показать этот смысл и было задачей моего текста.

О сошедшем с ума разуме К пониманию контрутопии Е.И. Замятина «Мы»

Подступы к теме

Начну с того, что роман «Мы» я прочитал первый раз (в советское время) по-английски. Русского варианта достать не мог. Друзья брали почитать. Помню, как я давал почитать роман своему другу Владимиру Кор-меру. Мы решили пересечься на улице, но страх перед всевидящим оком был таков, что мы зашли в магазин, прислонили портфели к прилавку, будто передаем друг другу водку и закуску, и я передал ему «Мы». Мой приятель сказал: «Мы как два шпиона. Пожива для гэбэшников». Но «хранители» – в романе это вариант чекистов – нас не арестовали, водки мы выпили. Впрочем, роман читался запоем и был покрепче любой водки.