Изображая, понимать, или Sententia sensa: философия в литературном тексте

Как справедливо написал Ив Амман, у крестившихся в XIX в. евреев, очевидно, был комплекс, что они примыкают к определяющему жизнь большинству. Хотя Владимира Соловьёва очень радовало это обращение евреев в христианство. Но в годы советского террора это соображение не могло действовать, тем более что речь шла о гонимой, «катакомбной» церкви. После падения советской власти и крушения идеологии власть судорожно начала искать новую, или хотя бы эрзац-идеологию. Поначалу на эту роль предложило себя евразийство. Но оно годилось для элиты, для широких слоев народа евразийство выглядело невнятицей. И тогда вернулись к привычному – к православию. Но это место, если говорить о свободном и новом православном взгляде на мир, было занято. Был отец Александр Мень, окружающие его церковные слои, идеология катакомбной церкви. Казалось бы, власти было на кого опереться. Но в России во все времена власть не любила мыслящих независимо людей, предпочитая холуев. Если уж даже в политике царь сдал нужного государству Столыпина, то что говорить о духовной жизни. Помню, как в патриотических листках конца 1980-х, когда православие уже принималось властью как замена коммунистической идеологии, звучало раздражение, что отец Александр Мень не имеет права быть православным священником, поскольку он – еврей. Все это напоминало нацистскую идею о борьбе арийского Христа с иудейским Моисеем. Но нацисты преследовали тем не менее и евреев и христиан, достаточно взглянуть на списки уничтоженных священников в нацистских лагерях. Поэтому справедливо написал еще в годы нацистских гонений Семен Франк: «Мы с Ним, как вечно гонимым…» Идея арийского Христа в послевоенной Германии стала смотреться как варварство. Более того, после крушения нацизма встал вполне теологический вопрос, а можно ли верить в Бога, который допустил Бухенвальд и Аушвиц? Эта мысль пронизала не только теологов, а всех немецких интеллектуалов. Приведу только одну цитату из пьесы гениального юноши Вольфганга Борхерта, умершего в 1947 г. (отцу Александру 12 лет). В радиопьесе «Draußen vor der Tür» один из персонажей, сам Господь Бог, говорит о себе: «Ich bin der Gott, an den keiner mehr glaubt. Und ich kann es nicht ändern».

В Советском Союзе, или, сужая пространство, в Советской России, с верой в христианского Бога обстояло еще хуже. Бог был просто запрещен, поэтому во всех несчастьях и бедах истории Его даже не винили, поскольку для большинства Его просто не было. В Германии после войны появилась свобода, и вернулось представление о теодицее. В России не было свободы ни до, ни после войны, а те просветы свободы, которые возникали время от времени (скажем, хрущёвская оттепель), не давали времени, чтобы даже мыслящие люди могли подняться до того духовного уровня, с которого начинается не бытовое, а духовное христианство. Да и бытовое православие было у стариков только, да к тому же из простонародья. Моя бабушка, мать моей мамы, всю жизнь проработала сельской учительницей, потом жила на окраине Москвы. Я проводил у нее недели, и отчетливо помню постоянно горевшую лампадку в углу над ее постелью.

Почти сразу после убийства отца Александра пафос его жизни и деяния определил Сергей Аверинцев (и лучше него это никто не сделал). Для начала он определил духовную ситуацию перед появлением отца Александра: «Были светильники, не угасавшие и под спудом, но под спудом они оставались. Был подвиг, подвиг молитвенный, подвиг страдания. Были прекрасные духовные руководители для очень сплоченного, но и неизбежно замкнутого, все более немноголюдного круга верных. Но миссионерство, но проповедь, расширяющая круг своего воздействия, обращающаяся к обществу, каково оно есть, к выпускникам советских школ и вузов, – помилуйте, о чем вы говорите?.. Вы что, не понимаете, что этого не может быть, просто потому, что этого быть не может?.. Все вокруг согласились, что невозможное невозможно. Это было так ясно. Этому выучил страшный опыт»[739]. Далее возникает подвиг культурного героя, выводящего свой народ из тьмы невежества. Опять сошлюсь на слова Аверинцева:

«И вот один человек отказался принять невозможность невозможного.

Перед ним были советские люди – какие есть. <…>. На каком острове, на каких неведомых широтах и долготах какой миссионер находил племя, столь неподготовленное к восприятию христианского благовестия? <…> Он чувствовал всем своим существом: что церковь предназначена своим Основателем для спасения людей, реальных людей. Людей каждого времени, каждого поколения. И дело было сделано (в самой широкой перспективе не им одним, но на огромном и очень трудном участке работы – так и одним): расточился обман, внушавший, будто Христос остался позади нас – в прошлом, может быть, враждебном, может быть, милом, но во всяком случае, чуждом, наивном, невозвратном, уходящем все дальше и дальше. О нет, Он с нами – в настоящем. И Он ждет нас – впереди, в будущем»[740].