Изображая, понимать, или Sententia sensa: философия в литературном тексте

Каждый человек выбирает себя и свою позицию, и она обязана быть достойной. Но за ней, утверждает писатель, обеспечивая ее, должно быть представление о реальных человеческих ценностях, и, как показывает дальнейшее течение повести, их отсутствие превращает его в человека, который не только способен сдаться и капитулировать, но и капитулирует на самом деле. Потому что у него нет человеческой меры окружающей жизни. Эта мера есть у капитана. Фрайтаг навязчиво и даже туповато повторяет свою фразу, что все должны уцелеть, но в основе этой его позиции лежит представление о ценности каждой человеческой жизни. Он понимает, что легко принять непоправимое решение и погубить всех. Труднее найти не экстремальное, а оптимальное решение. Его-то Фрайтаг и ищет. И, как считает Ленц, в этом и состоит главная задача и главная трудность.

Но Фрайтаг все-таки в конечном счете рискует своей жизнью, идет на смерть, может перебить нас читатель. Да, но потому, что он знает, «что и когда того стоит». Окончательно проясняется позиция капитана в его словесном и духовном поединке с доктором Каспари.

Спор их, касающийся разных предметов, имеет тем не менее одно опорное слово – «порядок». Для Фрайтага морской маяк – это символ порядка и безопасности, для Каспари порядок – это то, что мешает ему жить, не обращая внимания на других людей. «Когда плавучий маяк исчезает с места стоянки, порядку на море приходит конец», – утверждает капитан. «Порядок, капитан, это торжество людей, лишенных фантазии», – отвечает ему Каспари. Носитель злого начала мечтает о беспорядке, о хаосе, как и положено истинному злу, разрушающему нормальное течение человеческой жизни, устраивающему неприятности, перебои, катаклизмы и видящему в этом интерес и подлинный смысл человеческого существования. Иначе-де было бы скучно. Но для человека достаточно трудностей и во внутреннем течении его жизни, в любви, дружбе, работе, чтобы находить еще интерес в несчастьях, упавших извне. Человек пытается упорядочить жизнь, сделать ее приемлемой для своего обитания в ней, продолжая тем самым извечную, как говорили еще древние греки, борьбу космоса, то есть гармонии, то есть порядка, против злого, хаотического начала. И в этом смысле порядок всегда связан с добром, а хаос – он может даже принять мистифицированные чудовищные формы так называемого «нового порядка» (характерно, кстати, что «нового», а не просто порядка), внешней стабильности, ради сохранения которой, как и положено хаосу, пожирая людей, – безусловность нравственных понятий переводит в план, так сказать, гипотетический. Показателен в этом отношении разговор о роли маяка на море, когда Каспари все утверждения капитана переводит в условную, гипотетическую плоскость, пытаясь заставить его уверовать пока только лишь в возможность – далекую и малореальную – отмены порядка на море.

Фрайтаг говорит, что пока сигнал маяка точен, суда находятся в безопасности.

«Превосходно, – сказал доктор Каспари, – тогда другим должно быть все равно, если они получат сигнал не от вас, а от моих людей.

– Что вы задумали?

– Ничего. Я просто пытаюсь уяснить себе, пытаюсь представить все значение того, что другие ожидают от вашего плавучего маяка, лишь сигнал и ничего больше… А если курс вдруг перестанет быть точным, если сигнал неожиданно переменит место, тайно, без извещения – что они станут делать? Вероятно, то, к чему привыкли: примут сигнал, по нему сориентируются и, не меняя скорости, врежутся в мель. Лишь сев на киль, они заметят, что упустили кое-что: не поинтересовались теми, кто обеспечивает сигнал».

Этот, казалось бы, чисто теоретический, но на самом деле провоцирующий и полный скрытой угрозы разговор весь построен как некая гипотеза зла, реальная возможность установления «нового порядка» с его полной подменой понятий, когда подлость объявляется благородством, правда – ложью, порядочность – душевной неразвитостью, а поскольку все это основывается на некоем нравственном хаосе и не противоречит исходной посылке, то искушаемый как бы получает приглашение в компанию. Достаточно только не думать о человеческих последствиях этой подмены, и гипотеза вроде бы становится возможной. Но Фрайтаг сразу «представил себе, что произойдет, если киль со скрежетом врежется в песок, как содрогнется все судно, и винт, бешено хлеща, словно хвостовые плавники выброшенного на берег кита, будет все дальше вгонять его в вязкий грунт; представил себе крики, беготню в коридорах, когда погаснет свет, и затем треск стекла, дерева, снастей и шипение в машинном отделении, откуда донесут, что их заливает. Он опустил бинокль, вложил его в футляр и повернулся к доктору Каспари.

– Пока мы на борту, – сказал он, – другие могут на нас положиться».