Изобретение Мореля. План побега. Сон про героев

Перешли в столовую. Справа от Неверса сидела госпожа Френзине, слева – жена президента Банка Гвианы, а напротив, за четырьмя гвоздичками, изгибавшимися арками над высокой вазой синего стекла, – Карлота, дочь хозяев дома. Вначале постоянно звучал смех, было весьма оживленно. Неверс заметил, что вокруг него разговор затихал. Правда, по его собственному признанию, он сам не отвечал, когда к нему обращались, а старался припомнить то, что вычитал вечером в «Ларуссе». Преодолев «амнезию», Неверс с энтузиазмом обрушил на гостей свои знания: он заговорил о страже порядка Бентаме, который написал «Защиту лихвы», изобрел гедонистический подсчет общей суммы счастья и тюрьмы-паноптиконы; помянул также систему бесполезных принудительных работ и унылые застенки Оберна. Вроде бы отметил невзначай, как гости, едва он умолкал, спешили сменить тему, но лишь позднее ему пришло на ум, что вряд ли было уместно в таком обществе рассуждать о тюрьмах. Неверс совсем запутался, уже не воспринимал того немногого, о чем говорилось вокруг него, как вдруг из уст госпожи Френзине услышал (так ночью мы слышим собственный крик и просыпаемся) имя: Рене Гиль. Неверс «поясняет»: Я-то сам хоть в обмороке, хоть в бреду могу вспомнить поэта, но то, что о нем упомянула госпожа Френзине, было удивительно. Он спросил ее довольно дерзко:

– Разве вы знаете Гиля?

– Да как не знать-то? Не сосчитать, сколько раз я сидела у него на коленях, в кафе моего отца, в Марселе. Я тогда была девчонкой… барышней то есть.

С внезапным благоговением Неверс поинтересовался, помнит ли она какие-нибудь строки певца гармонии.

– Я-то не помню, а вот дочь может прочитать нам красивое стихотворение.

Надо было спасать положение, и Неверс тотчас заговорил о кодексе Олерона, этом важном coutumier [31], установившем принципы плаваний по океану. Постарался вызвать в сотрапезниках возмущение против ренегатов или чужестранцев, утверждающих, будто автором кодекса являлся Ричард Львиное Сердце. Предостерег их также и против более романтической, но столь же надуманной кандидатуры Элеоноры Аквитанской. Нет, заявил он, эти драгоценные кодексы (как и бессмертные творения слепого барда) не были трудом одного гения, их создали граждане наших островов, разные, но слитые в едином деле, как каждая из частиц наносной почвы. Вспомнил, наконец, легковесного Пардессю и призвал присутствующих не увлекаться его ересью, блистательной и извращенной. Снова пришлось предположить, что затронутые мною темы были интересны меньшинству, правда, другому, признается Неверс. Однако из сочувствия к публике он спросил:

– Не согласится ли губернатор оказать мне помощь в исследовании кодексов?

Вопрос нелепый, но я желал дать им хлеба и зрелищ, включить в круг обсуждаемых тем губернатора, чтобы все были довольны. Заговорили о культуре Кастеля, сошлись на его «личном обаянии». Ламберт попытался сравнить Кастеля с мудрецом из какой-то прочитанной им книги, дряхлым старикашкой, который вынашивал проект взорвать здание Комической оперы. Беседа перешла на другие темы: сколько стоит здание Комической оперы и где такие помещения просторнее и выше, в Европе или в Америке. Госпожа Френзине заметила, что бедные надзиратели голодают из-за зоосада, который развел губернатор.

– И если бы они не держали кур… – выразительно сказала она, поворачиваясь во все стороны, чтобы ее услышали.

Сквозь гвоздички Неверс смотрел на Карлоту, она сидела молча, скромно опустив голову.

В полночь он вышел на террасу. Опершись о балюстраду, рассеянно глядя на деревья в Ботаническом саду, темные, в ртутных потеках лунного света, стал декламировать стихи Гиля. Прервался – ему послышался легкий шорох: это ропот американской сельвы, сказал он себе; но нет, так скорее шуршат белки или обезьяны. Неверс заметил в саду какую-то женщину, она делала ему знаки. Он принялся вновь смотреть на деревья, читать стихи Гиля и услышал женский смех. Перед уходом еще раз увидел Карлоту. Она находилась в комнате, где лежали шляпы гостей. Карлота протянула коротенькую ручку со сжатым кулачком, раскрыла ладонь. Неверс смутно различил сияние, а потом кулон – золотую сирену.

– Дарю тебе ее, – просто сказала девочка.

В эту минуту вошли какие-то господа. Карлота стиснула кулачок.

Всю ночь Неверс не спал, думал об Ирен, а ему представлялась Карлота, в похабном и зловещем обличье. Он пообещал себе, что никогда не поплывет к архипелагу Спасения, а на первом же судне вернется на остров Ре.