Изобретение науки. Новая история научной революции

Хотя Коперник, Галилей и Ньютон прекрасно сознавали значимость своих идей и мы с полным правом называем их работы революционными, они никогда открыто не говорили о себе, что «совершают революцию». Даже во времена Ньютона слово «революция» редко использовалось для обозначения широкомасштабных перемен и почти никогда до Славной революции 1688 г., произошедшей через год после публикации его «Начал», причем его применение было ограничено только политическими революциями[51]{65}. Баттерфилд был прав, подчеркивая, что историк должен стремиться к пониманию мира таким, каким его видели люди, жившие в то время[52], однако, как мы уже видели, одного понимания их взглядов недостаточно. Историк должен стать посредником между прошлым и настоящим, найдя язык, который передаст современным читателям убеждения и верования людей, мысливших иначе. Таким образом, вся история предполагает перевод с исходного языка – то есть языка математиков, философов и поэтов XVII в. – на целевой язык, в нашем случае язык начала XXI в.{66} Поэтому историк вполне обоснованно переводит «естественные науки» как «науку», а «физиолога» как «ученого».

Но возможно, дело не только в переводе? Ведь в языке Ньютона не только нет ни одного слова или словосочетания, эквивалентных нашему слову «революция», но и отсутствует само это понятие. Можно утверждать, что культура Ньютона была по сути своей консервативной и традиционалистской и Ньютон не смог бы сформулировать идею революции, даже если бы захотел. В главе 3 мы покажем, что такой подход может быть полезным обобщением для описания культуры эпохи Возрождения и XVII в., однако в ретроспективе мы сталкиваемся с разного рода важными исключениями в разных областях, и именно эти исключения сделали возможной современную науку. Но пока достаточно лишь отметить, что существует слово, которое – по крайней мере, для протестантов – имело коннотацию «революция»; это слово «реформация». Всего за несколько десятилетий, с 1517 по 1555 гг., Лютер и Кальвин радикально изменили доктрины, обряды и социальную роль христианства; они совершили революцию, которая стала причиной ста пятидесяти лет Религиозных войн. Таким образом, научной революции предшествовала еще одна революция – Реформация. Гук в 1665 г. писал, что «главной целью» его самого и других членов Королевского общества была «реформация в философии»{67}. Томас Спрэт, в 1667 г. писавший историю Королевского общества, неоднократно сравнивал реформацию в натурфилософии со случившейся раньше реформацией в религии[53]{68}.

Спрэт признал, что некоторые противники компромиссов в своем неприятии всех аспектов древней учености доходили до призывов вообще упразднить Оксфорд и Кембридж. Он сравнил этих фанатиков с людьми, которые вознамерились упразднить епископства в Англии, а закончили тем, что убили короля и установили республику:

Признаюсь, я не хотел тут упоминать сторонников новой философии, которые не проявили какой-либо сдержанности в отношении их [университетов]: они недавно пришли к выводу, что невозможно ничего достичь в новых открытиях, пока не будут отвергнуты все древние искусства и упразднены их колыбели. Но опрометчивость поступков этих людей скорее вредит, чем помогает тому, чего они стремятся достичь. Они с такой яростью принялись за очищение философии, как наши современные зелоты – за реформацию религии. И обе партии достойны порицания. Ничто их не удовлетворит, кроме полного уничтожения, с корнями и ветвями[54], всего, что имеет лицо древности{69}.

Таким образом, Спрэт признавал, что некоторые сторонники новой науки напоминают ему цареубийц (монархия, как и система епископата, имела «лицо древности»), – в сущности, он назвал их революционерами. Спрэт опубликовал свой труд через семь лет после восстановления монархии и стремился поддержать общество, которому покровительствовал король. Он должен был отрицать любую связь между радикализмом в науке и радикализмом в политике, и в этом свете еще более примечательным выглядит его сравнение некоторых сторонников новой философии с людьми, которые лишь недавно перевернули существующий порядок вещей.