Изобретение науки. Новая история научной революции

Неспособность признать, что историю можно, или даже нужно, читать в обратном порядке, ведет к тому, что вне закона оказывается рад исторических вопросов. Так, Квентин Скиннер, самый влиятельный историк идей второй половины XX в., извинялся за свою новаторскую книгу «Основы современной политической мысли» (Foundations of Modern Political Thought, 1978). В 2008 г. в одном из интервью он говорил, что «ошибался… используя метафору, которая буквально призывает писать теологически. Моя книга слишком увлечена корнями нашего современного мира, тогда как я должен был попытаться представить мир, который я описывал, в его собственных терминах, насколько это возможно. Но трудность с написанием ранней современной истории Европы состоит в том, что, хотя их мир и наш мир сильно отличаются друг от друга, наш мир тем не менее каким-то образом возник из их мира, и поэтому, естественно, возникает искушение писать о корнях, основах, эволюции и развитии. Но я даже не думал, что могу поддаться этому искушению в наше постмодернистское время»{1203}. Обратите внимание, что здесь осуждается не просто любая история, которая связывает прошлое с настоящим (искушение, которому всегда следует сопротивляться), а любая история, которая имеет дело с корнями, эволюцией и развитием, то есть такая, которая написана с учетом результата.

Можно подумать, что это всего лишь оговорка (в конце концов, Скиннер давал интервью, а не писал), но она неизбежно следует из стремления представить прошлое «в его собственных терминах». Главная особенность человеческой истории состоит в том, что люди не могут заглянуть в будущее, и поэтому будущее – хоть и является результатом бесчисленных намеренных действий – остается непредвиденным для всех результатом{1204}. Никто не получает в точности то, что планировал, ожидал, рассчитывал получить. Чтобы написать историю, которая представляет прошлое в его собственных терминах, неизбежно придется писать историю, в которой процесс перемен полностью непостижим, – по той простой причине, что его невозможно предвидеть[339]. Здесь важно видеть различие между телеологической историей – идеей, что история имеет цель, – и ретроспективной историей, которая стремится изучать историю как процесс развития. У человеческой истории нет цели; но у нее есть много корней, основ, есть эволюция и развитие, и если вы их отбросите, то отбросите любую возможность понять перемены[340].

Читая историю в обратном порядке, не обязательно предполагать, что участники событий знали, куда она движется, или что конечный результат был предопределен. А. Дж. П. Тейлор («Истоки Второй мировой войны» (The Origins of the Second World War, 1961) не считал, что немецкие политики могли видеть приближение Второй мировой войны, – он пытался избежать предположения, что война стала результатом сознательного планирования, и искал лучшего объяснения. Скиннер, работая над «Основами» (если мне позволено защищать раннего Скиннера от позднего Скиннера), не воображал, что Макиавелли, Боден и Гоббс сознательно пытались заложить основы современного либерализма или современной теории государства. Дональд Келли, автор «Начала идеологии» (The Beginning of Ideology, 1981) ни на секунду не допускал, что французские интеллектуалы XVII в. предвидели современные «измы»[341]. Написание ретроспективной истории (я знаю, что некоторые историки находят это шокирующим) – абсолютно разумное интеллектуальное занятие{1205}. Историки, отказывающиеся участвовать в нем, произвольным образом и без необходимости сужают интеллектуальный диапазон истории; и действительно, история, написанная без использования преимуществ ретроспективного взгляда (если бы такое было возможно), была бы совсем не историей, а – если использовать термин Фуко – «генеалогией».

Источником большей части этих противоречий, по всей видимости, служат два явно проблемных аспекта работы историка. Во-первых, люди прошлого в основном понимали, что происходит, и разумно реагировали на события. Поэтому напрашивается вывод, что можно написать историю с точки зрения Галилея. Однако не подлежит сомнению, что Галилей никак не мог знать полного значения того, что делает. Например, Галилей, проводивший изящные эксперименты, так и не понял силу экспериментального метода и отверг работу Гильберта как недостаточно философскую. Учитывая подобные ограничения, не следует становиться на современные позиции; мы лишь должны взглянуть на Галилея с точки зрения Мерсенна, который сразу же стал повторять эксперименты Галилея, рассчитывая получить более точные результаты. (Конечно, всегда существует опасность, что мы просто превратим Мерсенна в выразителя наших взглядов, как это сделали Шейпин и Шаффер с Гоббсом, и поэтому следует проявлять осторожность.)