Изобретение оружия

Это совсем просто: от самой толстой отрезаешь донышко — получается длинный стакан, потом вставляешь которая потоньше, проковыриваешь дырку, и готово — поливайся. А чтобы сделать еврейское ружье, дырку надо делать не в донышке, а сбоку, тогда оно сикает из-за угла. Еще делали пушку и подзорную трубу — через нее видно, но щиплет глаз. Сначала интересно, а потом надоест и валяется где-нибудь под раскладушкой, и никто не может понять, откуда запах, будто ветер тянет с той стороны, и сами не понимаем, пока не потеряется майка или сандалина, не начнут шуровать веником, а там — подзорка, треснула, засохла, но пахнет как новая.

Анна сказала: «Выглядит на сорок лет».

Нет, просто серьезная. Ей и тогда наши дудки были неинтересны. Она везде ходила с мамой. А мать ее — Веранда — невропатолог — всем советовала чистить зубы только холодной водой, а про шары говорила, что все это — глупости.

Мы раз там, на той стороне, увидели, что Веранда зашла в кусты, а Папаша подкрался и как завоет, ну та и выскочила без штанов на просеку, подумала, что медведь, потому что лесник предупреждал и придурочный перевозчик рассказывал про бабку, которую вез перед этим, а та сама видела: «Черный такой и когти, как у монтера. Истинный черт».

Потом она посоветовала поделать мальчику холодные ванночки, обтирания, последить, чтобы он чистил зубы холодной водой. «Поверьте, это весьма эффективно, — говорит Веранда, — когда у нас кошка Соня бесится, я ее сажаю в тазик с холодной водой, и она снова как шелковая».

Мариванна чуть со смеху не помирает: «Теперь тебе понятно, Варя, почему она ходит на ночь купаться? — Они глядят, как уплывает в сумерки за забор китайское полотенце. — Нет, Варя, я все понимаю, но я ненавижу спесь». Мы ничего не поняли. Но кто тогда что понимал? И вообще, кому это было надо?

Папаша сказал, что мы сидели в природной сфере, ограниченной геометрией зрения, которую пытались расширить на свой страх и риск, и все без толку: залезали на деревья, подсматривали за теткой на метеостанции и каждый день приходили на море.

А когда случилась та история с Анькиной матерью, мы все принесли к ее дому шары. «Потому что, — сказал Папаша, — вычитали где-то, кажется, у японцев, что они должны оживлять мертвых, и поверили, потому что они приплывали оттуда. Ведь патроны и гранаты, которые мы выкапывали на той стороне, — мы знали — должны убивать».

У аптеки мы пропустили автобус и пошли через дорогу. Это темный парк. Иголки сыплются. Анна сказала: «Значит, ветер на пляже». Тут всегда можно угадать, что там, на море, хотя его и не видно.

Папаша рассказывал, что он однажды приехал и пошел не спеша, вот так же, как мы сейчас, и видит, что тир закрыт, закрыта вот эта стекляшка, на окнах в пансионате ставни, и нет возле урны ни одной обертки от мороженого, а когда добежал, увидел, что там никого нет, только какая-то девчонка напротив «Лайны» идет, загребает ногами песок. Вдруг бросила туфли, портфель, отстегнула передник и стягивает через голову коричневое платье с манжетами; Папаша сказал, что он даже зажмурился: «Мать честная, кто бы мог подумать, что тут какая-то школа есть!»; побежала в синем купальнике — сатиновый, с цветочками, скачет по воде. Забрызгалась. Выходит. Мокрые руки, коленки, сейчас ступит на песок, а у нее за спиной сияющая равнина и та линия, за которую мы хотели заглянуть. «Да, — сказал Папаша, — хотели. Как дураки, залезали на деревья, шею вытягивали. Нам и в голову не приходило, что она здесь — вот, а там, там — всего лишь ее отражение».

«А море, — сказал Папаша, — было отчетливо, до самой черты — пустая сияющая равнина. Справа видно губу, а слева какой-то химический город как на ладони, название которого никто не помнит, потому что его никогда не видели, и вовсе не потому, что вечно туман, или дождь, или ветер носит над морем пыльцу растений и пыль с дороги, а потому что на черта нам был этот город?»

«Толстая», — сказала Анна. Мы смотрели на них сзади. Она всегда была такая. Даже тогда, на Речной, когда ездили на ту сторону, она уже была со всеми делами, у Папаши тогда ничего не было. То есть было, конечно, но все это пребывало как-то врозь, в непрерывном вращении, и держалось, казалось, на ремешке шортов. «Знаешь, Варя, — говорит Мариванна, когда видит их рядом, — если этот ремешок перетрется или порвется, то, наверно, ноги разбегутся, а руки залезут на дерево. По-моему, мы его неправильно кормим. Вот какие должны были дети у порядочных людей». Но мы тогда ничего не понимали.

Мы даже не обращали внимания, что за фуражка у перевозчика. У лесника тоже была какая-то кокарда, и рыбаки носили «крабов». Только кому это интересно — они же не военные.

А один раз, когда все вместе ездили на ту сторону и только отчалили уже оттуда, мы сначала увидели, что Веранда вытаращилась на перевозчика, а уж потом услышали:

И машинисту молодому
Кричит кондуктор тормозной.