Израиль Поттер. Пятьдесят лет его изгнания

— Вы вывели меня сюда из темницы на траву, оскорбив солнце господне, чтобы поглазеть на мятежника. Но я покажу вам, как ведет себя в несчастье истинный джентльмен и христианин. Назад, псы! Уважайте джентльмена и христианина, даже если он в оковах и пропах трюмной водой!

Израиль, несказанно удивленный этими словами, которые доносились из-за мощной стены, по-видимому, с плац-парада, прибавил шагу и вскоре поравнялся с темной аркой, за которой в конце прохода, пронизывавшего башню, виднелась зеленая трава. По обеим сторонам арки, словно два клыка в кабаньей пасти, торчали двое часовых. Внимательно осмотрев нашего героя, они позволили ему войти. Достигнув конца прохода, где сияло солнце, Израиль окаменел, пораженный открывшейся перед ним сценой.

На лужайке, словно затравленный бык на арене, скорчился великан пленник, по-прежнему в оковах. Дерн вокруг него был истоптан и взрыт — и им самим, и толпившимися рядом людьми. Если не считать нескольких солдат и матросов, это все были горожане, привлеченные сюда любопытством. Неизвестный человек был облачен в весьма необычную одежду — жалкие остатки полуиндейского, полуканадского наряда: оленья куртка мехом наружу (мех этот висел клочьями), полуистлевший, напоминавший кору пояс-вампум,[110] ветхие саржевые[111] штаны, штопаные шерстяные чулки до колен, старые дырявые мокасины с металлическими бусами, заржавевшими от морской воды, линялый красный шерстяной колпак, напоминавший русский ночной колпак или зловещую кроваво-красную луну в полнолуние, — грязный, весь в приставших к нему гнилых соломинках. Казалось, этот человек только что вырвался из глухих недр пещеры Адоламской, где укрывался Давид[112] и его сторонники. Густые волосы и борода, спутанные, словно побитая градом рожь, придавали ему сходство с диким зверем, но зверем благородным, не смирившимся и в клетке.

— Что же, глазейте! Пусть вы лишь вчера вечером вытащили меня из корабельного трюма, будто грязный бочонок, а нынче утром — из гнусных здешних казематов, будто убийцу, но все равно — смотрите на Итена Аллена Тикондерогского,[113] непобедимого солдата, будь я трижды…! [так] Вы, нечестивые турки, никогда еще не видели настоящего христианина. Ну, так смотрите! Я тот, кто ответил вашему лорду Хау, который попробовал соблазнить патриота, чтобы тот пал ниц и поклонился ему, — соблазнить чином генерал-майора и пятью тысячами акров лучшей земли в славном Вермонте (Ха! Трижды ура в честь славного Вермонта и моих молодцов с Зеленых гор! Ура! Ура! Ура!), я тот, повторяю, кто ответил вашему лорду Хау: «Ты… ты предлагаешь нам нашу же землю? Ты, подобно дьяволу в Писании, предлагаешь все царства земные, когда проклятым душам вроде тебя нет места под небом!» Ну, глазейте!

— Эй, ты, мятежник, выражайся почтительнее, когда говоришь о генерале лорде Хау! — перебил его худой караульный офицер в эполетах и с осиной талией, взмахнув шпагой, словно учитель — линейкой.

— Генерал лорд Хау? Чтобы я выражался почтительнее, говоря об этом злобном трусе, о королевском плевке в алом мундире, о гнуснейшем черве в господней яме для червей? Говорю тебе, толпы рыжих чертей сопят от нетерпения поскорее сварить лорда Хау со всей его шайкой (и тебя в том числе) в самом большом котле, кипящем на огне преисподней!

Эта тирада отбросила обладателя осиной талии далеко в сторону, словно взрыв парового котла.

Совершенно уничтоженный, он удалился, бормоча себе под нос, что вступать в перебранку с мужланом мятежником — ниже его достоинства.

— Ну-ну, полковник Аллен, — вмешался кроткого вида человек в платье духовного покроя, — почтите день сей и не упоминайте про темные силы. Если вы умрете сейчас или — что более вероятно — если вас через неделю повесят на Тауэр-уорф,[114] как знать, какая участь назначена в вечности вам самому?

— Ваше преподобие, — ответил пленник с насмешливым поклоном, — в часы, когда я отвлекался от расчесывания бороды, я немного занимался этим вашим богословием. И позвольте мне сказать вам, ваше преподобие, — тут его голос стал глухим и страстным, — что хотя об обычаях и нравах мира духов, на который вы соизволили намекнуть, мне известно не больше, чем вам, я тем не менее полагаю, что со мной там обойдутся так, как подобает обходиться с благородными людьми вроде меня. Другими словами, гораздо лучше, чем вы, англичане, обходитесь с американским офицером и смиренным христианином, взятым в плен в честном бою, будь я трижды…! Все мне твердят, вот как вы сейчас, — как все морские волны, пока меня везли сюда! — что я, Итен Аллен, буду повешен, словно подлый вор. Но если так, великий Иегова и Континентальный конгресс[115] отомстят за меня; я же сумею показать вам даже на виселице, как может умереть джентльмен и истинный христианин. Пока же, сэр, если вы и в самом деле священнослужитель, то исполните свой долг милосердия, угостив несчастного джентльмена и христианина, обреченного на смерть, кружкой доброго пунша.