Израиль в Москве

— Если выпало в империи родиться, лучше жить в провинции у моря, — важничал по-бродски Изя. — Вчера я прилетел из рая. Он называется Израиль. Давайте за него.

— А как тебе Москва?

— Обла, огромна, стозевна и лаяй.

— Надо к нам в июне приезжать — время надежд и тополиного пуха.

— Бремя тополиного пуха?

— Да, — пригорюнился Гена, — жидеют наши ряды, редеют наши жиды. А ведь еврей в России — больше, чем еврей. А в Израиле — меньше, меньше, понял?

— Кушайте, кушайте, — хлопочет хозяйка.

— Кто кушает, тот из Малороссии, а кто ест — из России, — ворчит Изя.

— Марточка, знаешь, а тебе идет седина.

— Это Изька: хватит, говорит, краситься. Красивая — значит настоящая. Он мой личный стилист. Абсолютный вкус, ты же знаешь. Я даже сережки без него не покупаю.

Сережек у нее много, включая трех Сережек — приятелей. Израиль вздыхает:

— Сережек много у тебя, а Изька — лишь один.

— Ну, вот, — продолжает Марта, — теперь половина подруг требует волосы красить, а другая половина — хвалит. За смелость и благородство. Получилась чернобурка. Изя называет эту прическу «Зимняя вишня».

— Смотри, какой у них правильный загар.

— Передай хлебушка.

Изя незаметно поморщился. Хлебушка, водочки, огурчиков. Воля ваша, это какая-то лакейская лексика.

На колени рапидом беззвучно прыгнул кот Гламур. Уставился голубыми глазами садиста. Хорошо, что когти не выпустил. Изя погладил его морщинистой, как черепашья шея, рукой. Дома в саду у них гуляют на воле две юные черепашки — Череп и Пашка. Иногда они забредают в гостиную и сладострастно покусывают крошечным клювом мизинец Изиной ноги.

У давней подруги Жанны тоже была черепаха. Крупная такая. Тортилла. С Жанкой Грачи теперь видятся по скайпу.

— Здравствуй, жопа, Новый год, — ласково басит она на экране, красиво держа тончайшую сигарету кривыми от артрита пальцами. В своей квартире в Монреале. Канадская монреальность.

Белоеврей Яша

Жанкин муж, Яша Гринберг, он же Жак Гринбер, персонаж, как сейчас говорят, прикольный. Повредился он умом еще в шестидесятых, когда узнал, что его дед служил в Белой Добровольческой армии. А потом у атамана Шкуро. То есть был белоеврей. Были же белочехи, белофинны.

В МГУ Яша изучал французский, был любимым учеником Китайгородской. Она показала ему настоящий французский язык, розовый и влажный. Он стал страстным франкофоном. Публиковался во французских изданиях, написал два учебника. Возмечтал о переезде в Париж. Хотя бы в Тулузу. Для этого пришлось вначале репатриироваться в Израиль. Поселились в хорошем районе, в Рамат-Гане, рядом с высоткой Алмазной биржи. К аборигенам он относился с брезгливостью князя Юсупова. Всё вызывало его отвращение: жара, евреи, запахи, музыка. Полгода из дома не выходил. В общем, депрессия.

Любимая Франция держала границы на замке, то есть вида на жительство не выдавала. Чтобы не сойти с ума, решили пробиваться во французскую Канаду, Квебек. А Жанне между тем Израиль нравился. Как кандидату каких-то наук, ей дали стипендию Шапиро, работу в университете.

Изя их навещал, беседовал с Жаком. Не дуркуй, мол, Яша. Тот отвечал вальяжно: «Видите ли, Изя… Эта диаспора мне не подходит… ни еврейство, ни арабство… вам угодно унижать меня… страдания очищают… не обессудьте… не буду обременять вас, голубчик… прикажете подать водки… помилуйте, Израиль Абрамович…»

— Не помилую!

Яшка не шутил. Он со всеми так разговаривал. Его лексикону позавидовал бы Акунин. Белогвардеец. Ротмистр. Кажется, даже каблуками щелкал. Отца, Марка Семеновича, окрестил Маркелом Зосипатычем. Тот терпел.

Сейчас они в Монреале, которому очень хочется походить на Париж. Свой Нотр-Дам, местная Сена, полно арабов, и парк, тянущий на Булонский лес. В этом парке, на яркой мокрой траве, лежала на боку голая девушка и, подперев голову полной рукой, грустно глядела на Изю. Дождь ее не беспокоил.

— Пошли, пошли, — сказала Жанка, — успокойся, это скульптура.

За рулем своего «рено» она указала куда-то влево.

— Смотри, я там работала, — сказала она, — университет-могила.

Изя решил, что это их профессиональный сленг. Нет, они вскоре проехали мимо мраморного вращающегося куба, на котором значилось «Университет Мак-Гилла».

На высоком клене развевались выцветшие джинсы в хорошем состоянии, пахло жареными каштанами, звучал аккордеон. Да, Париж. Вот только в воздухе Монреаля чувствовалась какая-то затхлость.

В прихожей у Гринбергов — портрет Николая II. Во весь рост. А ротмистр с трудом нашел работу преподавателя в еврейской религиозной школе. Община помогла. Перед входом в класс он топчется, пристегивает к кудрям кипу. Насмешка судьбы. Особый цинизм Господа.

— Изя! Ты где? — Опять Генка с бокалом. — Я требую расширить сознание. Еще накатим?

Марта дергает рукав. Просит: может, хватит, а то как хватит! У Изи ведь как: после второй рюмки — умный, после третьей — остроумный, после четвертой — безумный. Далее — везде.

Телевизионный смотритель

Гена встал, нащупал пульт: